Круглая Радуга

– Как бы ни восхваляли мы Рассудочность,– говорил он классу Пёклера ещё в Т.Ш.– умеренность, готовность к компромиссам, тем не менее, всегда остаётся лев, лев в каждом из вас. Он либо укрощён—слишком большими дозами математики, деталями дизайна, корпоративными ритуалами—либо остаётся диким, вечным хищником.

– Льву неведомы тонкости и полумеры. Он не приемлет общего пользования в основе хоть чего-либо! Он хватает, он держит! Он не Большевик и он не Еврей. Вам никогда не нужно опасаться относительности со стороны льва. Ему желаннее абсолют. Жизни и смерти. Победы и поражения. Ни перемирий, ни договорённостей, но радости прыжка, рыка, крови.

Если это было химией Национал-Социализма, то вините то самое нечто-витающее-в-воздухе, тот самый Zeitgeist. Кроме шуток, вините их. Проф.-Доктор Джамф не имел иммунитета. Не обладал им и его студент Пёклер. Однако благодаря Инфляции и Депрессии, у Пёклера с идеей «льва» увязалось человеческое лицо, лицо из кинофильмов nat"urlich, лицо актёра Рудольфа Кляйн-Рогге, которому Пёклер поклонялся и на кого хотел походить.

Кляйн-Рогге уносил аппетитных актрис на верхушки крыш, когда Кинг Конг ещё титьку сосал, не имея двигательных навыков достойных такого определения. Ну одну аппетитную актрису во всяком случае, Бриггиту Хелм в Метрополисе. Бесподобный фильм. В точности тот мир, о котором Пёклер и до хренища кто ещё мечтали в те дни, Корпоративный Город-Держава, где технология служила источником власти, инженер в тесном сотрудничестве с управлением, массы пашут далеко, в невидимом подземелье, а исключительная власть у единого вождя наверху, что отечески благожелателен и справедлив, носит бесподобного кроя костюмы и чьё имя Пёклер не мог запомнить, слишком увлечённый Кляйн-Рогге, игравшим безумного изобретателя, каким Пёклер и его со-ученики в обучении у Джамфа хотели стать—необходимый тем, кто правил Метрополисом, но, под конец, неукрощённый лев, который всё разносит вдрызг, девушку, Державу, массы, самого себя, утверждая свою суть против всех их в одном последнем ревущем прыжке с вершины крыш на улицу...

Любопытная мощь. Чем бы это ни было, истые провидцы отыскивали её среди жёсткой тесситуры тех дней и городских улиц, то, что видела Кете Колвиц, доводя свою тощую Смерть вспрыгивать к Её женщинам на закорки, а тем это так нравилось, похоже затрагивала и Пёклера порой, на его экскурсиях поглубже в MareNocturnum. Он находил восторг не слишком отличающийся от лезвия рассекающего его кожу и нервы, от скальпирования до пят, в ритуальных подчинениях Хозяину этого ночного пространства и его самого, мужскому воплощению технологики, что обретает власть не для пользования в обществе, но просто ради этих возможностей капитуляции, личной и тёмной капитуляции, перед Ничем, ради упоительно визжащего падения... Перед Атиллой Гунном явившимся на запад из степей, разнести впрах, фактически, драгоценное строение из магии и кровосмесительства, скреплявшие королевства Бургундцев. Пёклер был крайне вымотан в тот вечер, после целого дня скитаний в поисках угля. Он раз за разом проваливался в сон, просыпаясь к образам, в которых с полминуты вообще не мог разобраться что к чему—ближний план лица? лес? чешуя Дракона? сцена сражения? Довольно часто это оказывался Рудольф Кляйн-Рогге, древний Восточный танатоман Атилла, голова обрита кроме пучка на темени, затянутого бусами, бушующего с грандиозной жестикуляцией и с теми огромными мрачными глазами... Пёклер вновь скатывался ко снам со вспышками разрушительной красоты, вплетавшимися в его сны, где говорил с варварской гортанностью за молчащие там рты, окорачивая Бургундцев до чего-то вроде покорности, до серости некоторых сборищ в пивных времён Т.Ш... и снова просыпался—это длилось часами—к какому-нибудь последующему буйству убийств, огню и обрушению...

По пути домой, на трамвае и пешком, его жена донимала Пёклера, что всё проспал, насмехалась над его инженерской преданностью причине-и-следствию. Как мог он объяснить ей, что художественные связи оставались все там, в его снах? Как мог он объяснить ей хоть что-то?

Кляйн-Рогге запомнился прежде всего в роли доктора Мабузе. Подводилось к тому, чтоб ты начал проводить параллели с Гуго Штинесом, неутомимым созидателем Инфляции наяву, та же история, один в один: азартный игрок, финансовый гений, архигангстер… нервный b"urgerlich рот, щёки, неуклюжие движения, первый слепок комичной технократии… и всё же, в порыве гнева, прорываясь из-под рационализированного образа, ледники глаз сменялись окнами в оголённые саванны, и тогда выныривал истинный Мабузе, живой и гордый на фоне окружавших его серых сил, устремлявшийся к судьбе, которую, он знал, ему не избежать, немого ада стрельбы, гранат, войск взявших в кольцо его резиденцию, и его собственного безумия в конце тайного туннеля... А кто довёл его до погибели, если не идол пресных утренников Бернард Гёцке в роли Государственного Прокурора фон Венка, Гёцке сыгравший нежную, томно бюрократическую Смерть в DerM"udeTod, он и тут соответствовал форме, слишком ручной, слишком вежливый для пресытившейся Графини, которой он домагался—но Кляйн-Рогге впрыгнул, выпустив все когти, довёл её женоподобного мужа до самоубийства, швырнул её на свою постель, эту вялую суку— взял её! пока тот вежливый Гёцке сидел в своём кабинете, среди своих бумаг и сибаритов—Мабузе пытается его загипнотизировать, подсыпать наркотиков, взорвать бомбой заложенной в его же кабинете—ничего не получается, всякий раз великая Веймарская инерция, файлы, иерархии, рутины, вновь спасает его. Мабузе был дикарем, вброшенным из прошлого, харизматичной вспышкой, которую не в состоянии вынести ни одна пластинка Агфы для воскресного дня, отпечаток в ряби раствора всякий раз разгорается до слепящей аннигиляции белым (глубины Рыб, где кружил Пёклер засыпая и пробуждаясь, проплывая над образами серой повседневности Инфляции, очередей, биржевиков, варёной картошки на тарелке, поиск одними лишь жабрами и потрохами—некая нервная тяга к мифу, о котором не мог сказать верит ли в него даже и сам он—белого света, руин Атлантиды, признаков более истинного царства)...

Изобретатель Метрополиса Ротванг, Царь Атилла, Мабузе Игрок, Проф.-Др. Ласло Джамф, все их желания устремлялись к одному и тому же, к форме смерти, в которой выразится полнящие её радость и непримиримость, ничего подобного Гёцкианской буржуазной смерти, самообман, умудрённое приятие, родственники в гостиной, понимающие лица всегда понятные детям...

– У вас два выбора,– вскричал Джамф на последней лекции того года: на улицах витиеватые штрихи ветра, девушки в бледно-цветных платьях, океаны пива, мужские хора напряжённо, с чувством приподнятые распевают Sempersitinflores/ Sempersitinflo-ho-res…– либо оставаться с углеродом и водородом, брать свои коробки с обедом на работу каждое утро вместе с безликим стадом торопящимся внутрь, отгораживаться от света солнца—или двигаться за пределы. Кремний, карбид бора, фосфор—они могут заменить углерод и могут связываться с азотом вместо водорода—(тут пара смешков не ожидавшихся игривым старым педагогом, да не зарастёт к нему тропа: его заслуги в Веймарских субсидиях IG’скому Штикштоф Синдикату были хорошо известны)—двигаться за пределы жизни, в неорганику. Где нет хрупкости, нет смертности—тут Сила и Вечность.– Затем его знаменитый финал, он стёр со своей доски корявые C—H, и мелом написал громадные Si—N.

Волна будущего. Но сам Джамф, странно, не двинулся дальше. Он никогда не синтезировал те новые неорганические кольца, которые пророчил с таким драматизмом. Остался ли он просто в замесе, чтоб вздымались академические поколения или же ему было известно нечто, о чём не догадывались Пёклер и остальные? Были ли его призывы в лекционной аудитории какой-то эксцентричной шуткой? Он остался при C—H и прихватил свою коробку с обедом в Америку. Пёклер потерял с ним связь после TechnischeHochschule—так же, как и остальные его бывшие ученики. Теперь он находился под зловещим влиянием Лайла Бленда, и если всё ещё продолжал изыскивать пути избежать смертности ковалентной связи, то делал это Джамф самым неприметным образом из всех какие только бывают.

* * * * * * *

Если б тот Лайл не стал Масоном, он бы скорей всего так и продолжал свои гнусные аферы. В Мире, наряду с махинациями в виде предпринимательства на службе несправедливости, предусмотрены также уравновешивающие балансиры, время от времени. Не как предпринимательство, но, по крайней мере, в общем танце вещей. Масоны, в этом самом танце, оказались чем-то пригодившимся Бленду.

Войди в положение бедняги—столько денег, что не знает на что и тратить. Но не спеши орать «Дай и мне!» попусту. Он их дал, правда настолько окольными путями, что тебе может понадобиться хорошая поисковая система, чтобы докопаться. О, он таки дал их тебе. Посредством Института Бленда и Организации Бленда, человек запустил свои мясные крючья в повседневную жизнь Америки с 1919 года. Кто, по-твоему, высидел тот патент карбюратора 4-литра-на-100-миль, а? ты наверняка слыхал эту историю—может и подхихикивал вместе с продажными антропологами, которые называли это Мифом Века Автомобилей или ещё какой-то там хернёй—ну оказалось реальной вещью, вполне, и именно Лайл Бленд отходил этих академических проституток с их хаханьками и дипломированным враньём. Или как насчёт великой рекламной кампании Травка-Убийца тридцатых, кто, по-твоему, был в роли руки в перчатке (или, как выражаются более скабрёзные индивидуумы, членом-во-рту), совместно с ФБР, по ходу её? А помните все те мужик-приходит-к-доктору-у-меня-не-встаёт анекдоты? Подброшены Блендом, ага—полдюжины основных вариаций, после углублённых изысканий Национального Совета по Исследованиям, которые показали, что неприемлемые 36% мужской рабочей силы не уделяют должного внимания своим хуям—по причине недостаточной генитальной зацикленности, что подрывало эффективность органов занятых непосредственно на производстве.

Психологические исследования стали, фактически, специализацией Бленда. Его зондирование подсознания Америки начала Депрессии считается классическим и широко признанным фактором повышения вероятности «избрания» Рузвельта в 1932. И пусть многие из его коллег находили деланную ненависть к ФДР выгодной позицией, Бленд слишком радовался, чтобы повторять все те маневры. Для него ФДР был именно тем человеком: Гарвард открыт деньгам любого вида, старым и новым, оптом и в розницу, Гарриман и Вайнберг: Американский синтез, что не случался никогда прежде, проложивший путь к небывалым возможностям—все сгруппированы под термином «контроль», что, похоже, стал приватным кодовым словом—лучше отвечавшим устремлениям Бленда и других. Год спустя Бленд вошёл в Консультативный Совет под председательством Свопа из Дженерал Электрик, чьи идеи относительно «контроля» весьма совпадали с воззрениями Валтера Ратенау, из Германской ДжиЭл. Чем бы там ни занималась контора Свопа, они делали это втихаря. Никто не видел их файлов. Бленд также никому ничего не говорил.

Он стал своим, после Первой Мировой Войны, в офисе Попечителя Иностранной Собственности. Они занимались конфискованными Германскими вложениями в США. Немало денег Среднего Запада крутилось там, что и повлекло причастность Бленда к Великому Проколу с Пинболом, а там и Масонство. Похоже, что через что-то поименованное Химической Организацией—стиль очковтирательных названий в те дни весьма хромал—ПИС продали Бленду пару-другую ранних патентов Ласло Джамфа, вместе с Американским агентством Глитериус Краски & Красители, Берлинская фирма. Пару лет спустя, в 1925, в ходе своего становления, IG выкупила 50% Американского Глитериуса у Бленда, который использовал свою часть в качестве патенто-владельца компании. Бленду достались наличность, ценные бумаги и контрольный пакет в Берлинском филиале Глитериус, где управлял Еврей по фамилии Флаумбаум, да-да, тот самый Флаумбаум, на которого работал Пёклер пока фабрика не сгорела и Пёклер оказался снова на улице. (Действительно, нашлись и такие, кто усмотрел руку Бленда в катастрофе, хотя обвинённый Еврей был выебан по суду, замытарен до банкротства и, когда приспело время, отправлен на восток вместе со многими другими своими соплеменниками. Мы также отметили бы определённую связь между Блендом и людьми из кинопроката Ufa, которые послали Пёклера с его рекламными афишами в Райникердорф в ту ночь, на его судьбоносную встречу с Куртом Мондаугеном и с Vereinf"urRaumschiffahrt—не говоря уже про отдельные связи с Ахтфаденом, Нэришем и прочими людьми по S-Ger"at—прежде, чем у нас составится параноидальная система достойная подомного наименования. Увы, уровень развития к 1945 и близко не достиг адекватности для получения данных такого рода. А даже если бы и был, то Бленд или его восприемники и назначенцы, запросто бы закупили вагон программистов, которые сумели бы сделать всю исходную информацию вполне безобидной. Подобные Слотропу, чей высший интерес зациклен на отыскании истины, оказались отшвырнутыми к снам, психическим озарениям, приметам, криптографиям, наркотическим эпистомологиям, где всё танцует на почве ужаса, противоречий, абсурда).

После пожара у Фламбаума, линии власти между Блендом и его Германскими коллегами подлежали пересмотру. Что и тянулось пару лет. У Бленда состоялась, в Сент-Луисе времён Депрессии, беседа с неким Альфонсо Трейси, Принстон 06-го, Деревенский Клуб Сент-Луиса, двигавшим в нефтехимию широким фронтом, миссис Трейси возбуждённо бегала в дом и из дому с гирляндами и охапками цветов, готовясь к ежегодному Балу Пророка в Маске, сам Трейси тревожился из-за визита неких индивидов из Чикаго в шикарных костюмах в тонюсенькую полоску, двуцветных туфлях, в шляпах с приспущенными на глаза полями, которые говорили с акцентным стакатто наподобие автомата Томпсона.

– О, как мне нужен хороший электронщик,– выстонал Трейси.– Вся поставка оказалась негодной, а они наотрез отказываются забирать обратно. Если я позволю себе лишнее, они меня убьют. Они изнасилуют Мейбл, они отправятся в Принстон в одну из тёмных ночей а и кастрируют моего мальчика! Знаешь что это всё, по-моему, такое? Просто cговор!

Вендетты, перчатки с бисером, неуловимые отравы, входят на цыпочках в эту благовоспитанную гостиную с портретом Герберта Гувера на рояле, хризантемами в вазе Ниман-Маркус, мебелью в стиле Баухаус вроде модели города из алебастровых панелей (так и ждёшь, что крохотный поезд с жужжанием вырвется из-под дивана, покатят тягачи с прицепами и рефрижераторами по всей низине ковра пепельного цвета…) Длинное лицо Альфонсо Трейси со складками по сторонам от носа и вокруг линии усов, осунувшееся от беспокойства, тридцать лет не видевшее искренней улыбки («Даже Лорел и Харди меня уже не смешат!»), угрюмое от страха в кресле напротив. Разве мог Лайл Бленд остаться равнодушным?