Круглые кубики

С другой стороны, это еще как сказать – внимание не привлекать… Парик был из прямых, как ивовые прутики, негнущихся искусственных волос. Турецкий, кажется. И с челкой до самых бровей. Челку, конечно, можно было начесывать как хочешь – и на пробор, и набок, и закалывать даже, но мне не шло никак. То есть вообще никак. Ни так, ни этак. Такое ощущение, что шалаш на голове соорудили и в сиреневый цвет зачем-то выкрасили. Голова получалась немного квадратной. Челка-челка-челка, а потом сразу резко так, с ускорением вниз, свисающими сосульками. И хоть в косички эти сосульки заплетай, хоть конский хвост делай – один хрен, страх господень. Хотя сиреневый конский хвост – это все же лучше, чем пергидролевая трехдневная щетина.

Поэтому парик был оставлен как промежуточная версия.

С художником тем хипповатым я чуть ли не на следующий день рассталась. Да он, честно говоря, не особо и настаивал. Все выбирал между той тощенькой с белыми волосами и еще одной – буряткой, кажется. Не помню уже. И я, само собой, в такой ситуации долго его утешать никак не могла.

И ходила себе, ходила грустная и потерянная по московским улицам, периодически почесываясь, как съедаемый блохами щенок (очень голове под париком неудобно было), упиваясь театральной неустроенностью собственной судьбы, пока однажды не встретила в Столешниковом своего одноклассника. Он учился на юридическом и подрабатывал курьером в одной из только-только открывшихся частных адвокатских контор. Одноклассник бежал мне навстречу, держа в вытянутых руках какую-то архиважную папку с тесемочками. Ткнулся в меня взглядом, проскочил было мимо, но мгновенно сдал назад и прямо как пригвоздил:

– Мика, ты? По-моему, ты чуть-чуть рехнулась. Я понимаю, чуть-чуть не бывает, но это как раз твой случай. Розовый фламинго, блин. Дитя заката. Творческое самовыражение или несчастная любовь?

– И то и другое, – отвечаю. А сама все время парик выравниваю. Чтоб сосульки с одной стороны длиннее не выглядели.

– Сними, – говорит, – не позорься. Потому как это я с тобой десять лет учился и знаю, что ты умная и добрая, просто дурная и слегка не того. А другие ведь могут и не понять, что только слегка. И не видать тебе ни хорошей работы, ни мужа успешного.

Я подумала-подумала и сняла. Кого мне стесняться, в конце-концов? Этого, что ли, с курьерской зарплатой и повышенной стипендией? Одноклассник как-то странно посмотрел на меня, икнул и выронил папку. Белыми тесемочками прямо в грязь. Ахнул, нагнулся и, матерясь, начал судорожно оттирать вверенное ему имущество, попутно приговаривая, что я не чуть-чуть, а даже очень не того.

А я попрощалась и пошла домой. Должны же они отрасти в конце концов, эти проклятые волосы. Потому как понятно, что с моей внешностью нельзя мне ни с бобриком, ни с фламинго. Такой мама с папой сделали. А что слегка не того, так это еще как посмотреть. Хорошо, что всего лишь слегка.

Глава 4 Яблочки стратегического назначения

С внешностью с самого начала все было непросто. В детстве я, как и любая девочка, считала себя уродиной. Ну хорошо, не любая. Наверное, были счастливицы, которым все в себе нравилось. Ко мне это не относилось. Маленькая, плотненькая – нет-нет, не толстая, именно плотненькая, добротная, как деревенская табуретка, – с жесткими, коротко стрижеными волосами и несколько полноватыми ногами. Такой я видела себя в зеркале. Такой, думалось, видели меня и окружающие. Разве подобная девочка может кому-то быть интересна?

Лет до двенадцати это не было проблемой. А потом за одни каникулы все изменилось. Первого сентября на торжественной линейке меня окружали длинноногие – на полторы головы выше – и в большинстве своем стройные существа в отглаженных белых фартуках поверх страшненьких коричневых платьиц. Фартуки были двух видов: с прямыми лямочками и с «крылышками». Особым писком считалось приобретение крылатого фартука, эффектно подчеркивавшего благоприобретенные за девяносто дней летнего ничегонеделанья полуженские округлости. Девицы-одноклассницы вдруг обзавелись лифчиками и прыщами, а у меня по-прежнему не было ни того, ни сего, и это не могло не настораживать.

Все чаще то одна, то другая девочка, томно закатывая глаза, сообщала, что сегодня никак не может идти на физкультуру – по уважительной причине! Отказ от посещения спортивных занятий сопровождался целым комплексом сопутствующих мероприятий, призванных привлечь внимание общественности к факту внезапного и безоговорочного взросления.

Кто-то приносил в школу анальгин, чтобы перед уроком драматическим полушепотом на самых низких частотах попросить подружку «найти где-нибудь воды. Сил нет терпеть эту боль!». Кто-то, даже выходя к доске, периодически хватался за живот, издавая при этом такой смешной шипящий звук. Так шина скользит по проселочному гравию. Всхлип – не всхлип, стон – не стон. А по сути демонстрация безусловно неприятных болезненных явлений, ежемесячно посещающих взрослых, зрелых женщин – в отличие от недоростков и недомерков, которые пока еще не нуждаются в бюстгальтерах и не могут позволить себе роскошь отказа от прыжков через «козла». По женским, само собой, недомоганиям. Ключевое слово – «женским».

Мальчишки – все еще маленькие, нескладные, сантиметров на десять отстающие в росте, ушастые и любопытные – грязновато шушукались и пытались по одной зажать девчонок в углу. Процедура была отработана до мелочей – стоило какой-нибудь девочке оказаться одной в коридоре, как гикающая, хохочущая толпа налетала на нее, облепляла, будто пчелы – разлитую на скатерти лужицу варенья, и… Дальше ничего не происходило.

Цель – пощекотать, потискать, возможно, дотронуться до тех самых мягких мест, которых прошлой весной еще не было и в помине, достигалась – к обоюдному удовольствию участников – достаточно быстро, а что было делать дальше – совершенно непонятно. Девочки ругались и возмущались, но внутренне, конечно же, очень гордились.

Мне нечем было гордиться. Я по-прежнему исправно ходила на физкультуру, не нуждалась в сопутствующих элементах дамского туалета и не подвергалась гормонально-обусловленным атакам неравномерно взрослеющих одноклассников. Да что там атакам… Прыщей – и тех не было! У всех, у всех девочек, то там, то здесь выскакивали красноватые воспаленные земляничные прыщики. Их присыпали стрептоцидом и давили, замазывали комковатой, рассыпающейся под пальцам пудрой и подсушивали под «синей лампой». Но они были! А значит, было и взросление. У всех. Кроме меня.

Я, конечно, страдала. К счастью, нас таких было как минимум две. Подруга по двору, беленькая, солнечная Юлька Бужакина, как-то пожаловалась:

– Девчонки в классе называют меня плоскодонкой. Что-то надо делать! Надо менять внешность.

– Что?! – испугалась я, плохо представляя, как именно поступают в таких ситуациях.

– Яблоки! Яблоки точно подойдут. Можно, конечно, и груши, но у них форма… неестественная. Пошли на рынок. У меня монетки есть – мать на мороженое давала, так я собрала.

Не очень понимая, каким образом груши неправильной формы могут изменить отношение одноклассников, я с покорностью поплелась за Юлькой на рынок. Ей виднее.

– А эти у вас почем, скажите, пожалуйста? Мама просила нас купить килограмм яблочек, – интеллигентно начинала торг Юлька. – Сколько-сколько?! Да вы с ума сошли! У себя там небось с земли их поднимаете, а здесь продаете втридорога.

И, жеманно поджав губы, она удалялась к следующему прилавку. Юлька обладала редким для двенадцатилетней свойством – она умела все правильно делать. Правильно торговаться, правильно спорить, правильно указывать людям на их недостатки. Этим ценным качеством она была обязана мамаше – преподавателю труда в педучилище.