Круговая подтяжка

Юля про себя с удовлетворением хмыкнула. Она сделала знак охраннику, тот кликнул на помощь второго, и они, подхватив Тину с обеих сторон и приподняв над полом, быстро потащили ее по лестнице вверх. Бледный Азарцев поднимался за ними.

– Прошу вас не обращать внимания на этот досадный инцидент, – извиняющимся голосом, но так, что было видно, что она не хочет иметь к происшествию никакого отношения, произнесла Юлия. – Доктор, по-видимому, переутомилась, к тому же давно не выступала… В общем, дамы и господа, прошу вас продолжать веселиться!

– Ничего себе, у вас доктора! – как бы шутя произнес шоумен, а сам подумал, что завтра же вызовет юриста со студии, для того чтобы тот ему подсказал, как грамотно составить иск о причинении ему морального ущерба за то, что они привлекают к работе докторов с неустойчивой психикой. – А если бы во время операции со мной что-нибудь случилось бы? – в присутствии юриста наутро задал он свой вопрос Азарцеву. – Где гарантия, что эта истеричка нашла бы правильное и быстрое медицинское решение?

Азарцеву потребовалось немало сил, чтобы найти компромиссное решение. Порядочно потрепав Азарцеву нервы, шоумен наконец согласился не подавать иска в суд, если ему вернут потраченные на операцию деньги.

– Вот та сумма, в которую обошлись нам претензии телезвезды, – предъявила Азарцеву через несколько дней счет Юлия. – Будем продолжать устраивать концерты?

– Я оплачу убытки, не рассказывай об этом Лысой Голове. – Азарцеву было и неловко, и стыдно, и грустно за свою наивность. И еще он все-таки злился на Тину. Ну неужели нельзя было перевести все в шутку и потом обсудить с ним наедине этот неудачный концерт?

– Так уж и быть, знай мою широкую душу. – Юля похлопала его по плечу. – Впрочем, я думаю, что ты и сам перестал быть любителем вокала.

Азарцев ничего не сказал и только машинально потер ушибленную Тиной щеку. На левой скуле его расплылся довольно заметный синяк. Но что синяк! Синяк – это пустяки. А вот о Тининой истерике он вспоминал действительно с ужасом. Она кричала наверху, смеялась, рыдала, билась в его руках и никак не могла остановиться, пока дежурная медсестра не догадалась вкатить ей лошадиную дозу снотворного. После этого он смог ее, уже спящую, пока не видела занимавшая пациентов Юлия, погрузить в машину и отвезти домой. Вот этот самый концерт потом и мучил много раз Тину во сне.

Удивительно, но в ту ночь, когда подвыпивший Азарцев, как ребенок, с кулачком под щекой, спал у Юлии, он тоже видел во сне этот вечер. До финального исполнения «Аве Марии» его и Тинины сны по сути полностью совпадали. Только окончание было разным. Если Тина снова проживала во сне то же, что было и наяву: пощечину Азарцеву, издевательскую усмешку Юлии и невыносимые прикосновения к ее телу рук охранников, то Азарцев видел окончание сна по-другому. Ему казалось, что в заключительной сцене он выгоняет прочь из холла всех пациентов, Юлю и даже аккомпаниатора, выталкивает в шею охранников, выбрасывает в окно этот уже разоренный стол, гасит верхний свет, остается в зале с Тиной один на один, и в наступившей тишине они садятся рядом и смотрят на птиц. Птицы постепенно замолкают, успокаиваются, он закрывает клетку огромной темной шалью и обнимает Тину. Во сне он снова чувствует запах ее кожи, наполненный солнцем, этот запах одновременно и возбуждает, и умиротворяет его, они вместе клонятся на диван… Но диван проваливается, разверзается сияющая щель в полу, и вот они уже летят куда-то в свободный и прекрасный мир, где никого нет, кроме них двоих.

Сейчас сон у Тины закончился тем, что к ней, удерживаемой охранниками, Азарцевым и Юлией, все-таки приблизилась медсестра и сделала ей вместо укола что-то очень страшное. Что именно, Тина понять не могла, но было ощущение, что от этого она может умереть.

Ощущение было явственным и болезненным, как никогда не бывало раньше во сне. Тина громко застонала и попыталась перевернуться на другой бок. Ей это не удалось. Она почувствовала, что привязана за руки. Тина проснулась и открыла глаза. Она была в незнакомой, ярко освещенной комнате. Медсестра со шприцем действительно стояла возле нее, только лицо у нее было совсем другое – старше и строже, и обстановка, в которой находилась Тина, была абсолютно новая. Тина попыталась заговорить, но не смогла. Язык не слушался, рот не открывался.

– Тише, тише! – сказала сестра, увидев, что пациентка очнулась. – Не волнуйтесь, я сейчас позову Марью Филипповну!

В голове расплывалась какая-то каша. Тина помнила, что в тот последний момент, когда она еще осознавала себя, она находилась дома. Что сказала эта женщина? Марью Филипповну? Как ни напрягала Тина память, она не могла вспомнить никакой другой Марьи Филипповны, кроме одной-единственной, встречавшейся ей в жизни. «Неужели Мышка? – изумилась она. – И как я сюда попала?»

Она сумела вытащить руку из удерживающей ее петли, ощупала шею, лицо. Потом нащупала в подключичной вене катетер. Повернув голову, увидела, что лежит, подключенная к каким-то приборам, а аппарат искусственного дыхания и кровообращения находится рядом.

«Батюшки, значит, случилось что-то серьезное», – Тина почувствовала страх. Она подняла руку и стала ее рассматривать. Рука была похудевшая, бледная и не очень чистая. Тина осторожно стала шевелить пальцами, потом проверила ноги и с удовлетворением отметила, что все движения сохранены, и, значит, ее не парализовало. «Это самое главное, – решила она. – Все остальное – мура!»

Вернулась сестра.

– Сколько сейчас времени? – промычала Тина.

– Утро уже. Восемь скоро. – Сестра подошла к окну и раздернула шторы. Осенний свет скудно осветил палату. Тина закрыла глаза и ужаснулась: «Я была без сознания больше двенадцати часов».

Тут отворилась дверь, и в комнату быстро вошел Барашков, будто ворвался стремительный бог с огненными глазами. Вошел, склонился над Тиной, и она увидела ожидание в его лице. За ним деловой походкой прошла и встала с другой стороны кровати повзрослевшая, пополневшая Мышка. Некто третий, незнакомый Тине, с красивым молодым лицом, растрепанной прической встал у кровати в ногах. Валентина Николаевна испуганно смотрела по очереди на всех троих.

– Тина! – только и смог сказать Барашков, не в силах справиться с переполнявшими его чувствами.

– Валентина Николаевна! – так же проникновенно сказала Мышка и взяла Тину за руку. И только третий стоял молча и глядел на нее во все глаза.

Барашков взял стул и присел рядом с Тининой кроватью. Внутренняя тревога стала расти и пухнуть, как мыльная пена, заполнять все существо Тины.

– Что со мной случилось, Аркадий?

– Есть проблемы, – ответил он уклончиво, потому что никак не мог придумать слова, с которых надо было начать.

– Ну, не тяни же! Говори, что – сердце? Голова? – Голос ее звучал сдержанно, тихо.

Мышка увидела, что, несмотря на все неприятные внешние изменения, внутренне Валентина Николаевна сейчас была точно такая же, как в те дни, когда сама отвечала за все критические ситуации, случавшиеся с их больными.

– Надпочечник, Тина. – Барашков вздохнул и сокрушенно покачал головой.

– Да не может быть! Откуда? – Валентина Николаевна в удивлении даже приподнялась немного в постели, недоверчиво переводя глаза с одного лица на другое.

– Ни-ни-ни! Потише ворочайся. – Барашков поправил ей канюлю, вставленную в вену. – Вылетит – не поймаешь!