Круговой перекресток

– Не в коня корм, девки, – говорила бабушка, подкладывая лишние кусочки.

В отличие от Алки Дашка моей семье очень нравилась, да она и не могла не нравиться – тихая стеснительная опрятная хорошистка. Помимо крайней застенчивости, была у Дашки иная отличительная особенность: она страдала вопиющей неуклюжестью. Из ее тонких рук вечно выпадали ручки, ластики, учебники и тетрадки. Несмотря на худобу, Дашка единственная в классе умудрялась свернуть в столовой поднос со стаканами, с грохотом уронить стул, смахнуть с подоконника цветок. Дашка отчаянно краснела, расстраивалась до слез, бросалась упразднять последствия, порой это ей удавалось, но иногда получалось еще хуже. Я, как могла, стремилась помочь подруге. Вместе мы мыли заляпанный компотом пол, пересаживали амариллис в новый горшок, после чего с легкой Дашкиной руки он рос лучше прежнего, да еще начинал цвести белыми цветами.

Мы вместе предавались волнующим мечтам о том, что однажды станем она – знаменитым художником, я – известным писателем. Обменивались книгами, добывали и обсуждали новинки, посещали выставки. Нам обеим нравилось шить, мы листали модные журналы по шитью и кропали наряды: я – экстравагантные, Дашка – классические. А еще мы стали выпускать свою собственную газету. О школе, о себе, о том, что нас волновало, тревожило и радовало. Я писала статьи, Дашка делала рисунки. Однажды мы рискнули вынести наше творчество на суд общественности и притащили одну из газет в класс. Лист ватмана с моими заметками и Дашкиными зарисовками вызвал настоящий фурор. Нас моментально припахали и поручили выпускать классный ежемесячник. Это не было в тягость. Папа разрешил мне взять его «Зенит», вдвоем с подругой мы освоили премудрости фотографии, и скоро наши газеты были признаны лучшими в школе, а потом победили в районе. Ободренная, я все-таки дошла до отделения районной молодежной газеты, напросилась на прием к редактору – серьезной полной тетеньке в очках, и та дала мне задание написать к среде заметку на тему участия комсомольских организаций окрестных школ в грядущих первомайских празднествах. Тут выяснилось, что я абсолютно не умею писать на заказ, о том, что мне не интересно. Слова отказывались звучать, выстраивались в скучную серую линию, предложения не сплетались, мелодия получалась редкостно фальшивой и отвратительной. Я промаялась три дня и в конце концов возненавидела – и комсомольскую организацию, и первомайские праздники, и газету, ясно осознав, что журналистика и писательство не совсем одно и то же. Перечитав статью в очередной раз, поняла, что она никуда не годится, скомкала лист, выбросила в мусор. Больше в редакцию я не ходила.

Бывшие дружбаны из хулиганистой компании Кузи отошли на второй план. В отместку за предательство обиженные пацаны обзывали нас скелетинами, зубрилками, зазнайками и лесбиянками, но мы старались не обращать внимания, а я вдобавок придумывала в ответ такие прозвища, что все вокруг катались от смеха, причем клички оказывались живучими и приклеивались надолго. Когда ребятам надоело попадать на мой острый язычок, меня оставили в покое. А заодно и тихоню Дашку, которая мухи не могла обидеть, но находилась под моей защитой: моих колкостей хватало на двоих. Я рано поняла убийственную силу слов и научилась ею пользоваться, правда, старалась применять это грозное оружие лишь в целях самообороны, когда требовалось дать отпор заносчивой однокласснице Вальке, горластой тетке, пытающейся влезть без очереди за колготками («Мадам, чехлы для самолетов в соседнем отделе») или хамовитой продавщице. Москва восьмидесятых была хамским городом, для существования в котором не мешало выработать командный голос, нарастить толстый панцирь, отточить когти и зубы. Огромный хмурый мордоворот мало у кого вызывал желание поупражняться в словопрениях, а тощая девчонка – наоборот. Мне хамили, и я не уступала. Меня посылали далеко, я отправляла намного дальше. Моя ответная агрессия имела результат: хам, получивший отпор там, где его не ожидал, быстро успокаивался и задумчиво удивлялся, откуда в нашей чудесной стране такая невоспитанная молодежь.

Маме эта моя черта ужасно не нравилась.

– Поверь, улыбка – оружие гораздо более мощное, чем брань, – убеждала мама.

– Я не собираюсь улыбаться разным идиотам, – хмуро заявляла я.

Но все-таки задумалась о маминых словах по поводу могущества улыбки. Не очень-то верилось, но я решила попробовать.

Поиск образа

Время летело, мир изменялся вокруг нас, мы изменялись в нем, но рассматривали изменения через призму своих желаний, страстей и стремлений. Нам, невыездным, отчаянно хотелось увидеть землю во всей красе и многообразии. Но еще больше волновали перемены в собственном теле, когда «поперли» грудь и бедра, потянулись ноги, голос сделался низким и глубоким. Меня эти изменения волновали, раздражали и радовали одновременно. Необходимость носить дурацкий бюстгальтер в мелкий цветочек доводила до бешенства. Он мне мешал, было тесно, душно, приходя из школы, я стаскивала ненавистный предмет и швыряла на кровать. Немного смирилась, лишь когда мама за сумасшедшие деньги приобрела настоящее французское чудо – голубое в оборочках, но после школы я упорно продолжала дышать свободной грудью. К счастью, она не очень выросла и стала упругой, словно под кожу закачали наполнитель для мягких игрушек. Как-то с наступлением месячных мама выбрала момент, села рядом со мной и рассказала, что я становлюсь взрослой, объяснила про отношения между мужчинами и женщинами. Вообще-то она не открыла Америку – беседы «про это» частенько велись между девчонками, а Верка, имевшая старших брата и сестру, выведала у них интересные подробности и передала нам, сопроводив рассказ красочными рисунками на огрызке тетрадного листа.

Но Веркины байки – одно, а беседа с мамой – совсем другое. Разумеется, мама не стала ничего рисовать, поведала мне про особенности женского строения, цикл, овуляцию и беременность. Сказала, что интимные отношения между мужчиной и женщиной – неотъемлемая часть взрослой жизни, но именно на женщине лежит двойная ответственность за происходящее, поскольку она будущая мать, а ребенок должен появляться на свет желанным, от любимого мужчины. Потом, помолчав, добавила:

– Ты вырастешь, и многие юноши будут говорить тебе о любви, но ты должна знать, что иногда мужчины и женщины понимают любовь по-разному. Часто для девушки «я тебя люблю» означает – «я хочу прожить с тобой жизнь и родить детей», а для юноши – «я хочу провести с тобой эту ночь».

Я примолкла от груза свалившегося знания, а потом поделилась сведениями с Дашкой. Подруга не без сожаления сказала, что ее мама никогда не разговаривает на подобные темы.

Девчонки нашего класса старались всячески подчеркнуть новые формы. Расстегивали пуговки на блузках, укорачивали юбки. Наносили неумелый макияж маминой косметикой, отчего полудетские личики становились карикатурными, сооружали начесы на головах, щедро заливали торчащие копны лаком для волос. Директор школы, строгий по жилой дядька, всего этого сильно не одобрял, отправлял девчонок умываться, на собраниях стыдил родителей, но это не имело большого эффекта. Рулила смазливая грудастая Валька, чей отец ходил в загранку и привозил модные дутые сапожки, колготки с офигительным рисунком и эффектную бижутерию. Валька красила темные волосы светлыми перьями, надевала под синий форменный пиджак полупрозрачные блузки с глубоким декольте и имела поклонников даже в старших классах. Нам с Дашкой все это казалось глупым и ненужным. А страдания по одноклассникам смешными.

– Вы еще просто маленькие, – оскорблялись повзрослевшие одноклассницы.

– Ну и пусть, – отвечали мы. – Лучше быть маленькими девочками, чем глупыми раскрашенными куклами.

Мы с Дашкой игнорировали вечеринки с игрой в бутылочку и школьные «огоньки», перетекавшие в танцы с обжиманиями, продолжали ходить вдвоем с книжками под мышками, гладкими прическами и без макияжа.

Но, оставшись одна, я раздевалась и долго вертелась перед зеркалом. Отражение меня не радовало. Со своим бледным заостренным длинноносым лицом и серо-зелеными глазами-блюдцами, горящими, как у голодной кошки, я еще как-то примирилась, но вот тело казалось худым и нескладным – костлявые узкие плечи, ноги как длинные палки, грудь с ку лачок, талия тонюсенькая по сравнению с бедрами, вечно приходилось ушивать купленные брюки и юбки. Волосы непонятного светло-серого цвета отросли и стали завиваться на концах, что мне даже понравилось, я решила больше коротко не стричься, отрастить подлиннее и посмотреть, что будет. Может, еще и покраситься, стать брюнеткой, как Дашка? Или лучше золотистой блондинкой, как актриса из модной французской мелодрамы.

В порыве самосовершенствования я зарулила в парикмахерскую, уселась в кресло и объявила о своем намерении. Реакция полной, крашенной затейливыми перьями парикмахерши оказалась неожиданной.

– Ты чё, с ума сошла? – воскликнула она. – Такой цвет портить! Это ж жемчужный блонд, один на миллион попадается! Во дает, девоньки, гляньте!

К моему креслу подтянулись другая салонная мастерица и посетительница в бигуди.

– Краситься хочет, а? – гневно потрясла руками над моей головой парикмахерша, будто я просила отрезать мне голову.

– А у тебя свои? – поинтересовалась дама в бигуди с соседнего кресла.

– Свои, конечно, – ответила за меня парикмахерша, – она ж малявка.

– Везет же, – завистливо вздохнула другая парикмахерша, – всю жизнь над башкой колдуешь, не знаешь, как цвет сделать, а тут свой такой красивый, необычный. И волосы – сказка: густые, пушистые!

Я слушала и не верила собственным ушам.

– Даже не думай красить, – встряла дама, ощетинившаяся бигуди. – Счас все как с ума посходили, красятся под эту, Анжелику, в рыжий. А зачем? Наоборот, надо выделяться.

– Давай я тебе форму подправлю, и дуй домой, – сказала парикмахерша. – И коротко не стригись, поняла?

Я покинула салон со смешанным чувством досады – оттого что не стала «золотистой», удивления – от неожиданного признания своей индивидуальности, и радости – от осознания того, что все не так уж плохо.

Наступил период мучительного поиска смысла существования и себя в этом мире, острого чутья на фальшь, неприятия лжи, нежелания мириться с лицемерием, от кого бы оно ни исходило – несимпатичной одноклассницы или авторитетного классного руководителя. Период доведения родителей и педагогов до белого каления каверзными вопросами, максималистскими рассуждениями, подросткового бунтарства против всего и всех. Скучные восьмидесятые с туповато-агрессивной философией очередей угнетающе действовали на импульсивную тинейджеровскую натуру, жаждущую перемен, стихий, революций.

– Скучно сейчас жить, неинтересно, – пожаловалась я как-то деду, – время какое-то сонное, ничего не происходит.

– Дурочка, – ответил дед. – Не дай бог тебе такого веселья, как в моей молодости. Пожелай своему врагу жить в интересное время.

Порой мне казалось, что я вся соткана из сомнений и противоречий. Приступы едкого правдолюбия чередовались с ленивым пофигизмом, когда черно-белый угловатый мир неожиданно становился размыто-цветным и наполнялся новыми запахами, звуками, волнениями. Хотелось оторваться от мусорной земли, взлететь, воспарить высоко-высоко над унылыми домами, ползущими автобусами и копошащимися людьми, чтобы сверху увидеть если не весь мир, то хотя бы целый город, вдохнуть пьянящий воздух одиночества и свободы. Мне стали сниться новые сны, полные солнца, неги, пряных трав, шума волн, невесомых стихов. Иногда в них незримо присутствовал некто, чьего лица я, сколько ни пыталась, не могла разглядеть, но чье присутствие наполняло мое существо не изведанным прежде томлением, восторгом и ощущением невероятного головокружительного счастья.