Крушение

— Русский товарищ — хорошо. Плен — хорошо. Пардон! — нахваливал он свою судьбу, косясь, однако, на упрямого собрата. Тот стоял, пыхтя и отдуваясь в черные усы.

— Велите ему сесть. Иначе… — Шмелев не досказал, что будет иначе, но генерал–компетент по–своему понял намек и, подойдя, с силой дернул собрата за рукав, сказав при этом что–то обидное и ругательное.

— Дракул9! — в свою очередь, ответил ему упрямый генерал и все же не сел.

— Кусачий. Он своему шоферу чуть не оттяпал палец, — вмешался в разговор Костров.

— Где вы его подхватили? — поинтересовался Шмелев.

— История, — заулыбался Костров. — Вчера в обед, только мы остановились в овраге и начали откупоривать штыками свиную тушенку, гляжу: по лощине бежит к нам ихний солдат в барашковой шапке. Руками размахивает, кричит: «Фрумос, фрумос10!». Языка мы не знаем, но у меня в батальоне нашелся боец из Молдавии… Румын оказался шофером. Угостили мы его свиной тушенкой, вроде бы душою отогрелся. «Пошлите меня к своим», — начал просить румын. «Зачем? — удивился я, — Нажрался, а теперь тягу захотел». Перевели ему эти слова, а он затряс головой: «Нет, нет, — говорит, — Я приведу к вам своего генерала. Убьют еще… Зря человек пропадет…»

На этом месте Костров хотел было прервать рассказ, так как вошел ординарец с закуской, принес ломоть сала, разогретую говядину в консервной банке, кофе в термосе. «Пусть поедят, потом доскажу», — подумал Костров, но полковник заторопил его:

— Ну–ну, как было дальше?

— А дальше было так, — продолжал Костров, — Думаю, пока я по команде доложу, спрошу соизволения, суд да дело — тронемся вперед и генерала след простынет. Решаюсь: отпущу своей властью. «Нехай идет, не вернется, сукин сын, будет пенять на себя». Ждемпождем, уже плотно свечерело. Видим: к позициям по оврагу легковая машина ползет. Вроде бы не наша, при свете фар. Думаю, кто–то поживился уже трофейной. Подъезжает к нам. Выскакивает из нее шофер. «Фрумос!» — кричит и помогает кому–то вылезть с заднего сиденья. Внутри–то свет не гасился, и я из темноты сразу разглядел: фуражка у того в позолоте, через грудь шнуры, как у нас встарь носили… Ни дать ни взять генерал. Вытянул за шиворот вот этого… — указал Костров на лупающего глазами упрямого генерала. — Он как увидел русских, цап за кобуру. Но шофер, не будь дурен, схватил его сзади. Генерал начал отбиваться, за руку своего шофера тяпнул зубами… Тут мы на помощь подоспели. Связали ему руки. А шофер поднял спавшую с головы генерала фуражку, отряхнул с нее снег, но прежде чем надеть, погладил своему генералу волосы. Приговаривал да внушал ему: «Что ты, мой господин генерал, хотел делать с пистолетом? Уж не разбой ли, то есть войну, продолжать?» — «Как что, болван, застрелиться! Устав воинский диктует принести душу в жертву богу, чем врагам своим!» — «О, нехорошо, господин генерал, — переводил мне слова шофера шустрый боец–молдаванин. — Не надо торопиться на тот свет. Там кормить не будут, потому как грехов за вами много водится… Вся дивизия сдалась. Не захотела в ад… А вы, господин генерал, на жаровню еще можете угодить… А здесь — русские, и у них тушенка оче–ень вкусная…» Таким манером шофер привел своего генерала в чувство… Вы ему дайте закусить, он враз язык развяжет, — усмешливо закончил Костров и попросился идти, потому что ночью батальон снимается и его трудно будет, как выразился Костров, по степи ловить…

Недолго после этого ломался упрямый генерал. Как услышал запах жаркого, зацокал языком и сам присел к краю стола. Поначалу ординарец Шмелева и часовой за дверью оружие — один пистолет, другой автомат — держали наготове, боясь, что случится какая–либо оказия. Через некоторое время и ординарец и часовой поняли, что оружие в таком случае неприменимо, и в этом окончательно убедились, когда Шмелев, откупорив флягу, начал угощать гостей водкой, и прежде упрямый генерал до того подобрел, что полез через стол к русскому полковнику лобызаться.

В свою очередь, генерал–компетент забирал в кулак свой подбородок, оглаживал, приговаривая:

— Русский — хорошо. Придет время, и мы будем добрый соседи. Пардон!

Не знал Шмелев, не задумывался в ту горячую пору, какие будут отношения — добрые или плохие. Но кажется, в словах генерала–компетента была правда.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Связь — нерв армии. Это — вожжи наездника, правящего конями и своей судьбою, чтобы не разбиться во время бешеной скачки.

Связь приносит радость победы. В трагические минуты она передает и последний сигнал: 505.

С первого часа, когда русские перешли в наступление, по проводам и без проводов на немецкие боевые позиции, на командные пункты, в штабы и гарнизоны передано было зловещее слово: «Тревога».

Еще не понимал никто, что случилось и откуда надвигается опасность. Но запрашивать уже было поздно. Гром артиллерии заглушил голоса и перебил проводную связь. Пытались войти в радиосвязь, но и упрятанные в бункеры аппараты оказывались навсегда похороненными от взрыва тяжелых снарядов…

В эти первые же часы совершенно лишились связи дивизии, находящиеся западнее Дона. Не одна, а все дивизии. Немецкая станция потеряла связь с 1–й румынской танковой дивизией и вообще со всеми румынскими и итальянскими дивизиями. Радиостанции 44–й, 384–й и 376–й пехотных дивизий были разбиты, захвачены или взорваны. Радиостанции 4–го корпуса, 4–й танковой армии и командования 6–й армии находились гдето далеко, их голоса не были слышны.

22 ноября была нарушена радиосвязь командного пункта 6–й армии с группой армий «Дон». Тяжелый и сырой бункер, в котором размещалась штаб–квартира, самому командующему Паулюсу напоминал склеп. Генерал сидел в нем, как заживо погребенный.

Было так, как всегда было в немецкой армии: там, где порядок представляется солдатам правильным, они не теряют разума. Где они этого порядка не видят, легко поддаются панике, теряют рассудок и цепенеют.

Немцев охватил страх перед явным поражением, и они ждали своей участи. Подземный бункер, громко именуемый штаб–квартирой командующего, находился, как казалось раньше Паулюсу, в отдаленном от линии фронта месте, на западном берегу Дона — в станице Голубинской. Отсюда Паулюс домогался соединиться со штабквартирой 4–й танковой армии. Эта связь была страшно необходима, так как оба они — и командующий 6–й армией Паулюс, и командующий 4–й танковой армией Гот — долго воевали вместе, вошли в Сталинград, и теперь оба были ответственны за судьбу двух армий, которые застряли в городе и над которыми нависла угроза окружения. Генерал Паулюс приказал беспрерывно посылать радиограммы Готу, сам стоял у аппарата в тщетной надежде, когда тот отзовется. «А может, что случилось? — поразмыслил, успокаивая самого себя, Паулюс. — Ну, конечно… Не оставит он в беде. Храбрый и достойный немецкой традиции полководец вот теперь, в трудную минуту придет на помощь…»

Оставим пока Паулюса со своими тревогами и мытарствами у молчащей радиостанции и перенесемся в Бузиновку, которая тоже расположена на западном берегу Дона. Здесь в ночь с 21 на 22 ноября в крестьянской избушке, стесненной на небольшом участке, работала оперативная группа 4–й танковой армии. При жалком свете свечи, которую все время задувал врывающийся через разбитые окна зимний ветер, командующий Гот и его ближайшие сотрудники переживали тяжелые часы, изматывающие нервы до предела. У них был один–единственный телефонный аппарат, но и тот не издавал ни звука. Вначале Гот поддерживал связь с помощью мотоциклистов, рассылаемых во все концы. Сейчас нужда в мотоциклистах отпала. Чтобы узнать положение собственных войск и противника, не требовалось теперь даже напрягать слух: во всех уголках поселка взрывались боеприпасы, объятые пламенем, а «рус фанер» (так были прозваны немцами самолеты У-2) все еще сбрасывали бомбы. От гула катящегося по степи боя дрожала маленькая хата, дрожал Гот. Мысль о плене, отвергнутая богом и строжайшими приказами фюрера, сменилась в голове Гота не менее тяжкой мыслью о самоубийстве…

В таком положении командующий армией Гот получил телеграмму из верховного штаба. Она была принята штабом армейского корпуса в самую последнюю минуту, когда связь этого корпуса с внешним миром навсегда оборвалась; Счастливая или несчастливая телеграмма об этом лучше судить самому Готу: в ней содержался приказ о том, чтобы он, Гот, сдал все соединения и все танки 6–й армии, а сам прибыл в район Цимлянской. На ходу проклиная русских и самого себя — кстати, он имел неистощимый запас немецких ру гательств! — генерал Гот подхватил кое–какие папки с секретными документами, вместе с начальником штаба вломился в машину и в густом тумане на рассвете умчался на взлетную площадку. Летели порознь, на двух самолетах. Так было заведено у высшего немецкого командования: если одного убьют, другой уцелеет. Пилотам с большим трудом удалось достигнуть долины реки Дон, — летели над самой землей, ориентируясь по телеграфным столбам. До остальных работников оперативного отдела ему, Готу, теперь не было дела: им он приказал двигаться на сухопутном транспорте.

Суматоха творилась в эти часы и в штаб–квартире Паулюса. Станица Голубинская лежит в пятнадцати километрах северо–восточнее города Калач, и эта близость к линии фронта тревожила командующего. Сидя в бункере, скованный по рукам и ногам, так как связь была прервана, а выезжать на передовые позиции откровенно побаивался, он все же надеялся на какое–то чудо, могущее изменить положение.

Паулюс мысленно уже порывался отбыть в Нижне—Чирскую, и за это никто бы его не упрекнул. Дело в том, что станицу Голубинскую с ее тяжелым и сырым бункером командующий должен был покинуть еще три недели назад, так как постоянные зимние помещения для расквартирования в Нижне—Чирской были уже готовы.