Крушение

— Господин майор, что это ваш солдат… Вон тот, — указал рукой в перчатке командующий, — как одержимый смотрит в сторону русских и не стреляет, даже не шевелится?

— Вернер, позови сюда, чего он глазеет. Опять… — Майор чуть было не проговорился, что взвод опять отлынивает.

Вернер прыгнул в окоп, подошел к солдату, накричал на него, даже пнул ногой, а тот по–прежнему сидел не шевелясь, лишь кивнул головой на ноги. Обер–лейтенант вернулся и доложил:

— Раненый… Костыли требует. Ходить не может…

— А этот? Тоже одержимый? Головой не тряхнет.

Что они у вас, как манекены? — спросил хриплым с: досады голосом генерал–полковник.

На этот раз побежал сам Гофман. С разбегу прыгнул в окоп, готовый от злости сесть верхом на спину солдата. Дернул его за рукав. Молчит. Стоит недвижимо спиною к Паулюсу, даже не оглянется. «Совсем от рук отбились, мерзавцы. Тут Железный крест дают, а они порядок нарушают». Майор резко толкнул прислонившегося к стенке окопа солдата: «Проснись!» И, к ужасу своему, увидел,.как солдат деревянно развернулся на одной ноге, другая была подвернута, и грохнулся о стенку окопа. Из–за бруствера командующему теперь видна была только голова до подбородка. Солдат был мертв и, казалось, впился в Паулюса застывшими, стеклянными глазами.

Плотно сжав нервные тонкие губы, Паулюс постоял молча в оцепенении. Ему померещилось, что вся его армия вот так застыла и окоченела в заснеженных окопах и траншеях, а он хочет кого–то позвать, кому–то крикнуть, но голоса не хватает, и с невольным внутренним страхом Паулюс ощупывает себя, шевелит пальцами одной руки — а жив ли сам?..

Паулюс покинул окопы сразу же, но и когда забрался к себе в подземелье, чувствовал сильную усталость. В последнее время он основательно вымотался. Подвал универмага показался ему склепом — так в нем было тесно, холодно и мрачно. Огарок свечи догорал. Паулюс хотел позвать Вильгельма Адама, чтобы разыскал новую свечу, и раздумал.

Желая побыть в одиночестве, командующий присел у столика, глядел ничего не видящими глазами в темноту. Раньше Паулюс каждый вечер повторял шепотом весь ход событий истекшего дня. Это была его привычка, но сейчас он был в угнетенном состоянии, ничто не шло на ум.

«Сколько же времени будет так длиться? И когда кончатся пытки? — терзался Паулюс, находясь в глубоком душевном смятении. — На что надеялся я, командующий? На подходящие извне войска Манштейна? На помощь, обещанную Гитлером? На торжественные заверения Геринга проложить «воздушный коридор» и снабжать армию самолетами? Ни сил извне, ни помощи Гитлера, ни «воздушного коридора» Геринга — ничего…»

Во всех и во всем Паулюс начинал разочаровываться.

Куда девался тот, прежний Паулюс? Ведь он вечно комунибудь подчинялся. Гитлер был для него, впрочем, как и для многих, обожаемой и почти божественной личностью, и еще вчера Паулюс в радиограмме в ставку клялся умереть за фюрера и отечество… Еще, будучи заместителем начальника генерального штаба, он питал особое уважение к своему шефу Гальдеру. В лице фон Рейхенау, бывшего первого командующего 6–й армией, Паулюс также видел вышестоящего начальника, поклонялся ему, хотя тот был неприятен (чавкал за столом и пыхтел от ожирения). Он почитал и своего последнего начальника фон Манштейна…

Кто–то из генералов, похоже Зейдлиц, пустил злую шутку: «Дай Паулюсу свободу, и он не будет знать, что с нею делать».

В этой шутке — большая доля правды.

Паулюс повиновался всем. Теперь от него отшатнулись все.

Когда Паулюс пришел к этой мысли, было уже слишком поздно. Последние дни он переживает тяжелые душевные муки. Кажется, только и ломает голову над тем, как быть. И все же ослушаться приказа Гитлера и Манштейна не смеет. Сомневается, но все еще верит и повинуется. Таков он, Паулюс…

Ввалился в подвал Вильгельм Адам. Еще с порога начал возмущаться:

— Какая низость! Встречал я подлых людей, но такого, как этот злой дух армии, еще свет не видел… Ведь это же. надо — пойти на такое вероломство!..

Паулюс знал, кого поносит адъютант Адам. Злым духом прозвали начальника штаба армии генерал–лейтенанта Шмидта. И он этого вполне заслуживал. Но сейчас Паулюс переспросил:

— В чем дело, Адам? Уж не натворил ли этот злой дух еще что–нибудь?

— Господин генерал, я вам прошлый раз докладывал, как Шмидт хотел удрать из–котла. Грозивший расстреливать каждого, кто хоть попытается намекнуть о капитуляции, он теперь сам ведет двойную игру и собрался идти в плен…

Паулюс уставился на адъютанта немигающими глазами.

— Как это случилось? Говорите быстрее, Адам!

— Я уже вам докладывал о том, что Шмидт вызывал к себе командира пехотного полка фон Болье, находившегося в двадцатых годах в Советской стране, и спрашивал его, жестоки ли русские солдаты и офицеры в обращении с пленными и какие у них на этот счет правила в армии. Мне передали, что Шмидт неоднократно вызывал к себе одного переводчика, прикомандированного к штабу армии, и допытывался, чего можно ожидать от русских солдат и офицеров… А вот сейчас я был в комнате начальника штаба. Самого Шмидта там нет. Он куда–то вышел. И его ординарец, обер–ефрейтор, провел меня в жилое помещение Шмидта, подвел к стоявшему в углу маленькому чемодану и открыл его… Вы представить себе не можете, что я там увидел. Все приготовлено к сдаче в плен. И даже белый материал заготовлен. Для белого флага!..

Паулюс покачал головой, жуя губы.

— Жаль, что вы слушаете его советов, господин генерал–полковник, — продолжал Адам. — Человек, который до сих пор распространяет слухи о расстрелах пленных, сам же предусмотрительно собирает информацию о том, какое обращение ждет его в плену, — этот человек не заслуживает доверия…

— Теперь поздно об этом. Конец близок… для всех…. — проговорил Паулюс безразличным голосом.

Да, конец был близок. Подступы к «главной квартире» — подвалу универмага — под прямым огнем. Сплошной оборонительной позиции больше не существовало. В городе положение ужасающее. Около двадцати тысяч раненых, не получающих никакой медицинской помощи, лежат в развалинах домов. От многих дивизий остались одни наименования. Всюду трупы… Паулюсу передали, что Гитлер, читая его телеграмму о потерях, сказал: «Люди восстанавливаются быстро!» Так чего же больше ждать? Действительно, конец приближается.

Перед Паулюсом, который мучительно терзался сомнениями, встал реальный вопрос: самоубийство или плен? До самого последнего времени он был против самоубийства, теперь он начал колебаться. В темноте подвала при свете мигающей свечи он спросил с огорчением:

— Несомненно, Гитлер ожидает, что я покончу с собой! Что вы думаете об этом, Адам?

Адъютант ответил с возмущением и страхом:

— Что вы задумали, господин генерал? До сих пор мы пытались препятствовать самоубийствам в армии. Это было и остается правильным. Вы тоже должны разделить судьбу своих солдат… Они сдадутся в плен, и мы. Вместе разделять горе… Но позорно и трусливо кончать жизнь самоубийством.

Паулюс встал, будто стряхнул с себя груз; казалось, слова адъютанта, мнением которого он дорожил, освободили его от тяжестей. Возможно, он и сам думал о том, что сказал вслух полковник Адам. И то, что мнения командующего и адьютанта в такой остро критический момент совпали, — вдвойне облегчало мучения Паулюса, хотя он и не переставал колебаться. Это было в его натуре.

Привыкший повиноваться, он теперь не знал, что делать — жить или покончить с собой…