Крушение

С дурным настроением вернулся он в ставку.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В пору зимнего кризиса все пришло в замешательство в подземных бункерах Вольфшанце2 в Восточной Пруссии, куда Гитлер перенес свою ставку в начале нападения на Россию. Тут создавались интриги и уже втайне вилась паутина заговоров, обнаженная лесть перемежалась со скрытыми и печальными вздохами, вынашивались лишенные реальности планы и замыслы.

Все в ставке хотели скорее покончить с Россией, и вместе с тем здравые головы смутно догадывались, что ржавчина поражения уже разъедает и подтачивает основы третьего рейха. Подолгу Гитлер не выходил теперь из подземелья ставки, оградив себя эсэсовскими охранниками из отряда верного и коварного Вольфа. Угнетаемый темными предчувствиями и страхом перед надвигающимся концом, но веря, что провидение еще может вернуть военное счастье и покорить судьбу, Гитлер не давал себе ни малейшей передышки и день ото дня становился злее. И не от хорошей жизни Гитлер, удалившись в глухие и потаенные места Восточной Пруссии, оградил свою берлогу минными полями, многослойными рядами колючей проволоки, через которую пропускался ток высокого напряжения; он боялся даже офицеров и генералов, работавших в ставке. Поэтому ставка была разбита на пояса оцеплений: Двумя внешними для военнослужащих различных рангов из Верховного командования и одним внутренним — Для ближайшего окружения фюрера.

Спустя много лет, представ перед судом военного трибунала в Нюрнберге, генерал Иодль назвал ставку пбмесью монастыря и концентрационного лагеря и сказал, что, по сути дела, офицеры здесь были только гостями, которых терпели, и что было очень нелегко в течение пяти с половиной лет находиться в гостях. Другой из приближенных Гитлера — генерал Верлимонт, отвечая трибуналу, вспоминал, как был испуган нездоровым и ненормальным бытом фюрера: его длительными, продолжавшимися до глубокой ночи разговорами за чайным столом, слишком коротким сном в утренние часы, тем, что он очень мало двигался, почти не выходил из подземелья.

Уединенная жизнь Гитлера в ставке имела чрезвычайно важные и роковые для него последствия. Бывший гитлеровский начальник отдела печати Эрнст Ганфштенгль, бежавший от нацистов, в своих беседах с Рузвельтом и Черчиллем говорил о понятии «корпус мистикум», то есть о некоем мистическом «массовом теле» Гитлера. И на самом деле, Гитлер, этот демагог и «пророк» нового социально–религиозного учения о спасении людского рода, в его представлении, существовал через массы. Он опутывал массы, ведя их к гибели. Ганф штенгль утверждал, что Гитлер нуждался в непрерывном самоутверждении точно так же, как масса постоянно нуждалась в его идеях и обещаниях для того, чтобы оставаться в состоянии слепой веры и покорности. Это было своего рода идеалом для немецкого педантизма. Иными словами, подобное могло произрасти только на немецкой почве. И если Гитлер видел в немцах свое «коллективное Я», то, в свою очередь, и та часть немецкого населения, которая была заражена индивидуализмом и честолюбием, не могла не взрастить подобный чертополох. Наци видели в Гитлере своего пророка, который сулил им райскую жизнь на чужих завоеванных землях. И не потому ли доведенные до фанатизма солдаты рейха, послушные воле своего фюрера, рьяно устремились на Восток?

Зимняя подмосковная битва жестоко поколебала идеалы немцев и положила начало развалу их слепой и послушной веры. И несмотря на то, что Германия владела обширными завоеванными территориями и Гитлер принял на себя верховное командование, пытаясь спасти пошатнувшийся свой престиж, так называемый контакт с массами стал теперь заметно утрачиваться. Распад мистического «массового тела» был толчком к его политическому краху.

Правда, влияние Гитлера на эту массу было еще велико, но трещина уже была видна. В конце той же зимы 1942 года министр пропаганды Геббельс посетил Гитлера в его ставке и записал потом в своем дневнике, что Гитлер живет, как в концентрационном лагере. Уединение и метод работы фюрера сказываются чрезвычайно отрицательно на его душевном состоянии. Гитлер признался ему, что он в последнее время чувствует себя больным и порой ему приходится бороться с сильными приступами головокружения. Геббельс считал, что длинная зима не прошла для Гитлера бесследно, поколебала его веру и подточила здоровье. Уже тогда Гитлер предчувствовал надвигающуюся катастрофу для империи. Однако всякое отступление представлялось ему непоправимой потерей престижа. Он инстинктивно чувствовал, что любой отход таил в себе опасность лично для него, поэтому жестокой и грубой силой противодействовал пагубному развитию событий.

Поражение под Москвой не давало ему ни минуты покоя. Мерещились заснеженные поля, он вздрагивал при одной мысли о русских морозах. И когда Гитлер отправился для кратковременного отдыха в Оберзальцберг, расположенный в живописных Альпах, он и там не находил себе покоя. Увидев выпавший снег, последний предвесенний снег, фюрер пришел в ужас. Он не мог больше видеть снега. Снег показался ему саваном, тем саваном, который накрыл не одну тысячу немцев под Москвой. Не зря записал в своем дневнике Геббельс, что Гитлер буквально бежал оттуда, не перенеся вида белого снега…

И опять потекли дни нервных раздумий и уединений в подземельях ставки. По–прежнему редко выходил он на свежий воздух из своего бункера, встречался с приближенными советниками лишь на давно заведенных традиционных ужинах и там удостаивал их чести говорить с ним.

В беседах за ужином принимало участие ближайшее окружение, обычно не более шестнадцати человек. Это был подчеркнуто простой, так сказать, хороший бюргерский ужин с обыкновенными блюдами. И только одному Гитлеру подавали вегетарианские кушанья.

Гитлер, как правило, садился в середине длинного стола между генералом Иодлем и начальником имперской прессы Дитрихом, напротив него — генерал–фельдмаршал Кейтель и рейхслейтер Мартин Борман. Здесь же присутствовали старший адъютант Шмундт, отличавшийся своей непомерной лестью и преданностью фюреру, представитель Гиммлера — группенфюрер СС Фегелейн, доводившийся родственником Еве Браун, врачи профессор Морель и профессор Брандт и, наконец, темные личности, вроде начальника гестапо ставки бригаденфюрера СС Ратенгубера…

Однажды во время ужина мастерица по вегетарианским блюдам избранная красавица фрейлейн Марциали поставила перед фюрером его излюбленное кушанье. Гитлер, устало поблагодарив Марциали взглядом, лениво поддел вилкой морковь и начал есть, шевеля усиками.

— Мой фюрер, — заговорил Кейтель, выразив на озабоченном лице улыбку. — Ваш гений, несмотря на все усилия врагов, оказался выше их и победил русскую зиму.

Гитлер молчал.

— Мы всегда знали это и верили фюреру, — с подобострастием отозвался генерал Иодль.

Гитлер вскинул голову. И внезапно заговорил:

— Сейчас должен признать, что молниеносная война не состоялась. Мы совершили стратегическую ошибку… Но ведь русские тоже всего–навсего люди. И они тоже могут ошибаться. Если учесть, как поспешно отступали они в сорок первом году… то мы не можем полагать, что они больше не совершат ошибок. Нельзя не учитывать природы человеческих поступков и мыслей. И надо уметь из ошибок противника извлекать выгоду.

Сделав неловкое движение рукой, Гитлер уронил со стола салфетку. Учтивый Шмундт, все время наблюдавший за ним, опередил камердинера и, подскочив к фюреру, опустился на колени, чтобы поднять салфетку.

Гитлер бросил беглый взгляд куда–то в сторону, на стену, и заговорил пространно и длинно, давая свободный ход своим мыслям и увлекаясь, казалось, своей речью.

Он почти торжественно провозгласил, что теперь русские мертвы, что упорные атаки в зимних условиях поглотили их последние силы; остается только опрокинуть то, что уже само готово упасть. Он тут же, забывшись, где находится, приказал возобновить наступление. Перейдя на высокую ноту и вперив глаза через стол в пустоту, он гневно начал поносить генералов, которые не разделяют его точку зрения. Поносил самыми последними словами тех, кто считал, что после зимних неудач сил немецкой армии едва достаточно, чтобы восстановить положение на прорванных участках германского фронта, кто настаивал занять более короткую оборонительную линию и в ходе длительных оборонительных операций большого масштаба постепенно ликвидировать давление русских армий.

— Я считаю эти концепции вредными и лишенными национал–социалистского духа, поэтому всякий, кто их будет придерживаться, будет изгнан из армии! — сказал Гитлер и остановил блуждающие глаза, так что они показались неживыми.

Впоследствии имперский военный историк Гельмут Грейнер, сидевший в это время на ужине у фюрера, напишет:

«Я часто слышал от лиц, встречавшихся с ним, что самое глубокое впечатление в его лице оставляют его лучистые серо–голубые глаза. При всей моей предвзятости я не мог подтвердить этого. Эти глаза вообще не произвели на меня впечатления, да они и не могли произвести никакого впечатления, потому что они, по моему наблюдению, никогда не были спокойны и никогда не устремлялись прямо на того, с кем говорил Гитлер, а всегда уклонялись в сторону, так что их нельзя было понять. Было такое впечатление, что он не может смотреть на человека. Во всяком случае, его глаза были лишены всякого блеска и выразительности, они не были ясными и живыми, а скорее мутными и ничего не говорящими и не придавали лицу осмысленности. Это лицо было самым обыкновенным, на нем не было ни черточки, говорящей о величии характера и духа, с другой стороны, в нем не было ничего дьявольского или демонического, как хотят это изобразить сегодня, после всего, что произошло; более того, оно было незначительно и некрасиво».