Крушение

Дузик миновал здание бывшей немецкой почты и направился к Галатскому мосту. Возле него было особенно многолюдно: тут толпились беженцы — униженные, растерявшиеся, никчемные, не умеющие ничего и готовые на все. Он вышел к мосту и увидел уже не раз виденную им по утрам картину — чернокожие сенегальские стрелки гнали в Стамбул сотни полторы людей, задержанных в течение ночи, показавшихся кому-то подозрительными. Для соблюдения порядка город был разделен на шесть участков. В трех патрулировали французские войска, в двух — английские. Порядок в одном должны были поддерживать итальянцы. Русских переводчиков при патрулях не было. Естественно поэтому, наиболее подозрительными при ночных облавах оказывались русские беженцы, их хватали, по нескольку раз обыскивали, конфисковывали что хотели. У военных забирали оружие, даже у тех, кто мог доказать свое право находиться в городе. Ну а тех, кто не мог, — препровождали в тюрьму, а затем на пароходе «Поти» вывозили в неизвестном направлении. Межсоюзная полиция не в силах была разобраться с этими обезумевшими беженцами, понять, кого считать благонадежным или хотя бы лояльным, кого нежелательным. Союзники оправдывали издержки своей полицейской службы тем, что под видом беженцев сюда заслано большое число большевистских агентов.

Толпа, окруженная рослыми сенегальцами, брела понуро, обреченно, безучастно. Мимо Дузика проходили военные и штатские, мужчины и женщины, старые и молодые. Ему показалось даже, мелькнуло в дальнем конце ряда грубо вытесанное, характерное лицо капитана Дубинина, начштаба их Орловского отряда. Нет, это был не Дубинин: показалось, конечно. Капитан Дубинин расхаживает теперь по Елисейским полям. Или махнул за океан, где можно прожить без риска и не встретить ненароком кого-нибудь из своих бывших подчиненных, обнищавших донельзя...

Дузик ступил на широкий — метров пятьдесят — Галатский мост. Здесь было еще многолюдной — словно две манифестации шли навстречу друг другу стесненные тротуарами с решетками и фонарями на столбах. Дико кричали ослы. Медленно продвигались повозки и коляски. Возвышались над толпой плетеные заспинные корзины виртуозов носильщиков, большие черные зонтики турок в европейском платье и непременных красных фесках, выделялись люди в белых балахонах, женщины в темном, закрытые с ног до головы. Под ярким солнцем толпа казалась одетой необыкновенно пестро и красочно, точно на оперной сцене. Тут же продавали цветы и сласти, сновали вездесущие мальчишки с газетами, важно прогуливались толстые, равнодушные полицейские. К самой воде подступали неказистые, грязные строения — склады, что ли, или мастерские; вода была грязная, масляная, в слабом течении медленно плыли дынные и арбузные корки, гнилые фрукты, всевозможный сор и отбросы. Возле моста — по обе стороны — скопище лодок, гребных и парусных, катера, крытые полосатыми тентами, прогулочные яхты, допотопный паром с длинной закопченной трубой.

Солнце рассеивало негустой утренний туман над морем. Слева зримо, как на фотографической пластинке, проступали очертания азиатского берега — Скутари, корабли на Босфоре, гололобые холмы.

Следовало подумать наконец и о заработке. Дузик направился на главный вокзал. Миновав двухминаретную мечеть Валиде, он свернул налево и тут же оказался на привокзальном пятачке, окруженном несколькими двух- и трехэтажными домами европейского типа и множеством лачуг. Вокруг лачуг закручивались буйные пестрые человеческие многоязычные водовороты. Люди быстро передвигались, жестикулировали, что-то с жаром доказывая друг другу, отступая и наступая, хватая за руки и полы. «Дерьмо какое, нехристи, — подумал с ненавистью Дузик. — Воздух продают, сволочи!» Он пробился на захламленный перрон. По счастью, видно, только что пришел какой-то местный поезд и из вагонов, точно семечки из треснувшего арбуза, беспорядочно вываливались люди с корзинами и мешками, толкаясь, торопились навстречу Дузику. Он поспешил войти в эту бурную реку, зорко посматривая по сторонам в надежде увидеть пассажира, которому потребовалась бы его помощь. Уже отчаявшись, Дузик увидел такого человека — низенький толстый турок или грек (черт их разберет!) стоял у вагонных ступенек, а возле его ног возвышались два объемистых чемодана, перевязанных прямо-таки корабельными канатами. Дузик одним прыжком оказался подле и схватился за веревки. Оба чемодана поднять ему оказалось не под силу. Он решил повесить их через плечо и стал было проворно снимать свой брючный пояс, но в тот же момент почувствовал, как чьи-то твердые руки взяли его за локти и отставили, отодвинули от чемоданов. Дузик повернулся, поднял голову. Сзади стоял гигант — голова Дузика приходилась ему до живота, — а рядом второй — маленький.

— А ну, — пробасил гигант угрожающе, держа Дузика за ворот.

— В чем дело? Кто вы? — поручик не выказал даже испуга, одно удивление.

— О! Вы русский! — обрадовался малыш, — Это все упрощает.

Дузик рванулся, но тело его окаменело. Гигант загрохотал — словно камни полетели по крутой осыпи.

— Оставь, Василий, — строго приказал маленький. — Бери груз. — И пояснил совершенно обескураженному поручику: — Видите ли, мон ами, этот перрон обслуживает наша артель. Исключительно! Заметьте! И мой друг Василий готов жестоко покарать каждого, кто перейдет нашу границу. Извините, мон ами, жизнь заставляет. Распродались до нитки, шпалеры продали, надежд нет, а жить, как ни странно, хочется.

— Однако вы неплохо устроились, — сказал оправившийся от внезапного натиска Дузик, показывая на гиганта, легко несущего чемоданы.

— Исключительно прошлые заслуги, — объяснил малыш. — Мой денщик. Счастливое разделение, так сказать. Мой ум, его руки. И вы офицер, вероятно? Очень приятно. Разрешите представиться, мон ами.

Глава артели грузчиков назвался поручиком Петровых. Был он в недавнем прошлом артиллеристом, пережил ранение и тиф в Новороссийске и считал себя чуть ли не константинопольским аборигеном. Глаза у поручика были больные, мертвые. Он все говорил, говорил, поглядывая снизу вверх в лицо Дузика, и куда-то вел его, направлял, цепко держась за локоть своей маленькой и сухонькой куриной лапкой.

Великан с чемоданами давно потерялся в стоязыкой толпе. Дузик косился на Петровых. Вначале размягченно и расслабленно: что еще скажет? Что может сделать такой малышок? Потом появилось легкое недоумение — чего привязался? — сменившееся беспокойством. Дузик не успел оглянуться, они уже вышли из здания вокзала и зашагали вдоль каких-то заколоченных досками пакгаузов, заржавленных рельсов, поросших кое-где пыльной травой и ведущих несомненно в тупик. Место было глухое, тайное. Дузик испугался: похоже, опять попадает он в историю. Неожиданно Петровых остановился:

— Позвольте, вы дрожите? Вас лихорадит?

— Нет, это вы объясните, — Дузик тщетно пытался освободить локоть. — Куда вы меня ведете?

— Мы искали встречи с вами.

— Кто это «мы»? — Дузик осмелел окончательно. Вокруг никого не было, и он решительно освободил локоть. — Объясните, наконец.

— Охотно, охотно. — заулыбался Петровых, в упор, оценивающе глядя на Дузика мутными, больными глазами. — Мы — «Лига зашиты трона и отечества», руководимая монархическим советом. Вам доверяют, поручик. Однако здесь не место, — оборвал себя Петровых. — Мне приказано привести вас, при соблюдении полной секретности, разумеется. Вы согласны?

— Согласен, — пожал плечами Дузик, совершенно сбитый с толку происшедшим, не знающий, радоваться ему или печалиться оттого, что он вновь становился под чье-то командование.

Они пошли дальше, забирая в сторону от железнодорожных путей и углубляясь в участок складов, где под ногами противно скрипел галечник и крупный песок, пока не оказались на узкой улице, тесно застроенной одноэтажными домами с одинаковыми деревянными пристройками наверху. Вокзал ощущался уже далеко позади, за их спинами справа, а впереди открывался храм святой Софии — громадный, белоснежный, как гора, купол в окружении четырех минаретов, пиками вздернутых кверху. Купол, точно воздушный шар, казался причаленным к мачтам-минаретам. Впрочем, они не дошли до Айя-Софии: Петровых увлек Дузика правее, в еще более узкую улочку, в конце которой торговали шашлыком и долмой, толпились группы людей.

Петровых купил по палочке шашлыка, по рюмке анисовой водки, разбавленной холодной водой, и вновь напомнил о неразглашении всего того, что тот увидит и услышит.

— Катитесь к дьяволу! — рассердился Дузик.

— Терпение, терпение, поручик. Мы пришли. И учтите: руки у нас длинные. Задумаете бежать, мы вас хоть в совдепии разыщем.

— Это смешно, наконец! Перестаньте меня пугать и испытывать, поручик! Я за шашлык готов ежедневно продаваться с потрохами кому угодно.

— Вот-вот, — многозначительно заметил малыш и осклабился, пропуская Дузика.

Тот вошел в сводчатый узкий коридор, неизвестно откуда и куда ведущий. Петровых дышал ему в затылок. Естественный свет слабел, становилось темновато. Дузик ударился коленом о выступ и выругался.

— Идите же вперед и хватит монтекристничать, а! — сказал он зло. — Ни черта не вижу,-

— Да мы пришли, — хихикнул малыш и чуть подтолкнул Дузика.

Он оказался в хамаме, турецкой бане. В большой комнате с мраморным полом, с бездействующим фонтанчиком в центре, деревянной колоннадой по кругу и лавками для мытья. Слабый свет шел из крохотных круглых окошек в куполе. В теплом парном воздухе блеклыми, размытыми пятнами виднелось несколько фигур. Гулко, точно в пустом ведре, бухали голоса. Дузик не разобрал, что говорили, но отчетливо услышал русскую речь