Крушение

Издавна вся жизнь здесь была связана с морем. Бока Которская поставляла миру первоклассных мореходов — капитанов и бесстрашных пиратов, штурманов и строителей больших и малых судов, которым не страшны были любые бури. Петр I набирал здесь учителей для рождающегося русского флота. В Боке Которской Орлов-Чесменский заманил на свой корабль и арестовал знаменитую авантюристку княжну Тараканову. Тут находилась непобедимая эскадра адмирала Ушакова. Недавно здесь восставали матросы австро-венгерского флота...

Теперь по берегам бухты, в местечках Мслино, Лелетика, Дженовичи и других находились лагеря гражданских беженцев. Русские эмигранты не имели права на передвижение без согласия властей, зато они получали нищенское пособие от государства, так называемый «размен», чуть больше двухсот динаров в месяц. Пользуясь покровительством короля Александра, получившего образование в Петербургском пажеском корпусе, родственника Романовых, сюда устремилась реакционная часть белой России: генералы и жандармы, царские сановники и фрейлины, графы и князья, представители православного духовенства, офицеры контрразведки. Королевство сербов, хорватов и словенцев было образовано после распада разгромленной Австро-Венгрии 1 декабря 1918 года. Англия и Франция отводили ему роль жандарма, не только охраняющего порядок на Балканах; но и следящего за Италией и Германией. В новом государстве все ключевые позиции, все посты занимали сербы. Это вызывало активный протест и хорватов, и македонцев, и словенцев. Для поддержания порядка могла быть использована русская армия. Вот почему, с разрешения французов, уже с начала 1921 года к далматинским берегам началась тихая переброска казачьих частей, первая группа которых была размещена на пустынном полуострове Оштра, в бывшей австрийской тюрьме. После переговоров Шатилова на Балканах с Лемноса было перемещено еще три тысячи кубанцев и донцов. Число русских росло в стране не по дням, а по часам. И уже начали раздаваться голоса: русские оккупируют суверенное государство; они хотят навязать ему не только обычаи и порядки, они насаждают и свои идеи. Какие? Кому было выгодно, отвечали: большевистские. Но большинство утверждало: врангелевцы несут с собой самую черную реакцию. Съезд русских беженцев, собравшийся еще в середине двадцатого года, подтвердил это. Девяносто девять процентов его участников делегировали монархические круги. А когда в Белград посмели приехать князь Львов и Зеелер, представляющие относительно левый «Союз земств и городов», в отеле, где они остановились, немедля появилось объявление: «Здесь живут предатели. Лиц, желающих плюнуть им в физиономию, благоволят записываться в очередь».

Эмигрантов из России называли «избеглицы». Было что-то трагическое в этом слове, бесприютное, безотрадное...

В отличие от большинства эмигрантов Виталий Николаевич Шабеко ни в чем не испытывал недостатка и неудобств — благодаря заботам сына Леонида и его независимому положению. Сам Леонид Витальевич, правда, редко бывал дома: все разъезжал по городам и весям, где-то что-то покупал, где-то продавал, возвращался довольный. Судя по всему, его дела шли хорошо.

Они снимали второй этаж сравнительно нового дома. Весь городок, по существу, находился за серой крепостной стеной — маленький, игрушечный, словно театральная декорация: мощенные белыми плитами или плоско-тесаным серым камнем дома, магазинчики, открытые лавчонки с фруктами и овощами, аптека, кофейни и рестораны; полутемные улочки, переулки — вдвоем не разойтись; тупички, площадки (площадью и не назовешь!) величиной с суповую тарелку. А еще несколько мрачных зданий — тюрьма и казарма, оставшиеся от австро-венгерской монархии. И крепость, возвышающаяся на высоком холме, видная с любой точки бухты Которской. Там, под надежной охраной, размещались богатства Петербургской ссудной казны.

Виталий Николаевич Шабеко занял комнату с видом на площадь и арку, выводящую улочку на набережную. Часами просиживал он у окна, наблюдая незнакомую и непонятно почему притягательную жизнь: пестрые костюмы, неторопливую, полную собственного достоинства походку горожан; красоту местных женщин, в облике их явно видны были черты и турчанок, и византиек, и славянок; беззаботную живость мальчишек.

Екатерина Мироновна вела хозяйство. В уборке квартиры ей помогала старая молчаливая черногорка — сухая, жилистая, равнодушная к своим хозяевам. Чем больше Виталий Николаевич приглядывался к Екатерине Мироновне, тем больше она нравилась ему — природным умом и деловой сметкой и редким, особым даром видеть в людях их внутреннюю сущность.

День шел за днем, месяц за месяцем, поразительные в своей сонной одинаковости. В мире ежечасно совершались трагедии, звучали выстрелы, менялись правительства. Эмигранты из России, прожившись до нитки в Константинополе, кидались в отчаянии через океан в сказочную Бразилию, на кофейные плантации, где их покупали и продавали, как рабов; бедствовали на диком скалистом острове Халки, точно так же, как в просвещенном Берлине. Снова сажали на суда и развозили по чужим государствам солдат, которые по-прежнему, вопреки всякой логике, назывались армией; заключали тайные союзы дипломаты, которые немедля нарушались политиками... И только он, старый историк Шабеко, оставался один, лишенный человеческих контактов и правдивой информации, ибо русские газеты в Боку Которскую почти не приходили, а судить о происходящем по запоздалым французским или английским, проповедующим в отношении стран Адриатики взаимоисключающие идеи, было все равно что разгадывать сложнейший и бессмысленный ребус.

В самом городе размещалась какая-то офицерская рота, что ли — не то корниловцы, не то дроздовцы, — несла охрану Петербургской казны. Эти бродили по улицам гордые и высокомерные, с нескрываемым презрением, лишь при крайней необходимости общались с горожанами. Презрительно цедили слова, угрожали взглядами, точно дулами пистолетов, случалось, и матом сыпали, и руки поднимали на «дикарей, не уважавших мундира». Встречались Виталию Николаевичу и другие беженцы — обтрепанные, изуверившиеся, а то и просто нищие, просящие подаяние. Это были подлинные «избеглицы», те, кто считал унизительным для себя работать на лесоповале или строительстве дорог. Они протягивали ладонь с таким выражением, будто не куска хлеба просили, не мелкую монету, а давали руку для поцелуя. С их лиц не сходило выражение превосходства, презрения к тем, к кому они обращались за милостыней.

Профессор Шабеко сторонился и тех и других. На улице он старался отмежеваться от своих соплеменников, не показать, что и он принадлежит к постыдному племени «избеглиц». Он купил себе черногорскую шапочку нечто среднее между феской и тюбетейкой, отпустил клиновидную седую бородку. Он поправился от спокойной, размеренной жизни и, окончательно утратив схожесть с Чичиковым, стал похож на преподавателя медресе, знатока и толкователя Корана. Если бы не сильно увеличивающие очки, сменившие пенсне, неизменный костюм-тройка, светлое лицо и серые глаза, его никто и не принимал бы за русского. На прогулках в городе профессор говорил только по-французски. Однажды случай свел его со Здравко Ристичем — в прошлом капитаном, начинавшим службу еще на паруснике, командовавшим чайным клипером и закончившим недавно карьеру на утлом пароходике, ходившем в Италию, в Грецию и даже в Африку. Здравко — маленький, широкогрудый, с крепкими еще руками и лицом, загорелым до черноты, точно у мавра, с сиплым голосом и неистребимым оптимизмом — учил Шабеко сербскому языку. Поначалу, правда, они лишь раскланивались, затем старый мореход пригласил профессора выпить по чашечке кофе, повел туда, где подают лучший в Каттаро, с водой, необходимой для прополаскивания рта, чтоб вкус кофе ощущался сильнее. Шабеко ответил приглашением на обед в кафану. Они познакомились. Узнав, что его новый приятель — русский, Здравко, против ожидания профессора, даже обрадовался. И... заговорил на чистом русском языке: его дедушка воевал против турок, попал в плен, бежал и оказался в России.

Через месяц их знакомства Здравко пригласил профессора к себе, а это был знак особого доверия!

Шабеко изумился: тут был целый музей. Он занимал весь дом капитана, построенный за городской стеной, на самой «обале», набережной, откуда была отлично видна вся Бока Которская — дорога вдоль берега, поселки, паром, ползущий через бухту... Бесчисленные модели — барки и корветы, бригантины и фрегаты, клипера и даже весельные триеры; старинная корабельная пушка и колокол; ядра, по-видимому поднятые со дна; ростр и старые морские карты, навигационные приборы, оружие, ордена... А потом Здравко стал доставать из инкрустированного сундучка документы, «дукалы» — грамоты и аттестаты, выданные командиром порта Котор, и среди них — руки у историка задрожали — письмо посланника Петра I полковника Михаила Милорадовича к князю Нике Лазаревичу! Увидел Шабеко и документы, датированные шестнадцатым и семнадцатым веками... Вот бы разобраться во всем этом богатстве, хоть как-то систематизировать его, помочь Здравко и впрямь создать Которский морской музей!

Старики, каждый по-своему переживающие одиночество, потянулись друг к другу. Профессор с удовольствием навещал своего знакомца, копался в его книгах и материалах, что-то разбирал, систематизировал, описывал и часто повторял, довольный сделанным: «Со временем в Которе (Шабеко никак не мог приучить себя называть город «Каттаро») будет настоящий морской музей и мемориальная доска о его основателе, патриоте и мореплавателе Здравко Ристиче». Хозяин, встречающий гостя уже попросту, по-домашнему, в длинном халате и красном платке, перекрещивающем лоб, — настоящий корсар, — лишь усмехался: зачем городу музей? Кого это интересует? Еще стреляют друг в друга. Люди хотят покоя, мира, хотят есть, рожать детей, тишины хотят. А когда наступит мир? Никогда. Сколько он себя помнит, всегда на Балканах лилась кровь.

Целые дни проводил Шабеко в доме капитана. Он бы, пожалуй, и совсем перебрался к нему, да неудобным казалось стеснять Ристича, вжившегося в свое застарелое одиночество. Возвращаясь под вечер, Виталий Николаевич все чаще стал замечать присутствие в доме некоего высокого и широкоплечего молодого человека с приятным лицом. При встрече с ним молодой человек останавливался, точно пойманный на воровстве, но кланялся с достоинством и исчезал. Поинтересовавшись как-то у Екатерины Мироновны, старик получил спокойный ответ: это сын уборщицы, он приходит помочь матери в тяжелой работе — заготовить дрова, привезти с базара тележку овощей, крышу починить. Кому мужской работой заниматься, если хозяин все в дороге, а к себе словно в гостиницу приходит. Шабеко пожал плечами, хотел уйти к себе, но Екатерина Мироновна проговорила, величаво скрестив на груди руки:

— А чего скрывать?! Люблю этого парня, живу с ним, если хотите знать.

С тех пор они почти не разговаривали. Приехавший из Константинополя деловой и энергичный Леонид, разумеется, сразу заметил: в доме что-то произошло. Похоже, назревал взрыв. Леонид пытался вызвать на разговор отца, несколько раз с полицейской дотошностью допрашивал Екатерину Мироновну. Она была, кажется, уже на грани признания. Хорошо, дела потребовали срочного отъезда Шабеко-младшего в Париж. Он умчался, и дом в Каттаро вновь погрузился в глухую тишину. Взрыв, к счастью, не состоялся. Исчез и красивый далматинец.