Крушение
Шрифт:
В глаза бросилась авоська с курицей, которая распластанно лежала на подоконнике второго этажа.
ВИКТОР ИВАНОВИЧ
«Николай - верный человек, - думал Виктор Иванович.
– Вот я сейчас вернусь к себе, вызову его и скажу: «Коля! Прошу тебя, забери это все! Употреби деньги в дело».
Какое дело? Неважно. Детский дом или магистраль. Коля сообразит. Главное, чтоб не было проклятущих денег в сейфе».
Хотя, с другой стороны, присутствие некоей неизвестной суммы вроде и оправдывало Виктора Ивановича. Хотелось даже крикнуть кому-то в пространство: «Копейки чужой не истратил!» Неправдой это было - картины Петрушкины все-таки покупал, но и правдой тоже - другого не покупал ничего. «Грешный, Петрушка! Это ты меня путаешь, сынок?» Хотелось припасть к чьей-то груди и выговорить все с самого начала. И очиститься. И начать все сначала. Вообще возникло острое желание плакать, и оттого, что сдерживался, что-то в нем противно булькало и хлюпало.
Виктор Иванович пошел на кухню попить воды. Кран
Горло колонки отрезали, торчащая труба забита деревянным штырем. Когда это было сделано, Виктор Иванович не знал, но, судя по уже заросшей тропинке, которая вела к колонке, по почерневшему штырю, сделано давно.
Виктор Иванович глупо стоял с кружкой. Штука в том, что, когда он шел к крану в кухне, пить не то чтобы не очень хотелось, а, можно сказать, не хотелось совсем, просто понадобилось сглотнуть что-то в горле. Будто что-то застряло. Теперь же возле бывшей колонки он просто умирал от жажды, казалось, минута - и не хватит сил вытерпеть.
Был простой выход. Дойти до машины, она метрах в двухстах отсюда, у дачи Савельича, и быстро поехать, тут недалеко кафе, притормозить возле и выпить минералки. Или там сока. Еще проще попросить воды у Савельича. Если воду отключили, то у него определенно запас, он ведь живет здесь постоянно. То есть никакой проблемы утолить жажду у Виктора Ивановича не было.
Но так зажгло во рту и горле, таким сухим и толстым стал язык во рту, что он сделал несусветное - стал пробовать вытащить штырь из трубы. Руки сразу покрылись ржавчиной, но не в этом дело, они стали какие-то ватные, какие-то мягкие, неспособные держать. «Ладно, пойду», - подумал Виктор Иванович и, опустившись на корточки, стал вытирать о траву слабые ладони. И это у него почему-то не получалось. Пришлось даже сесть для удобства, водя ладонями туда-сюда, туда-сюда по вялым листьям подорожника.
…И вспомнился запах. Они валялись тогда на взгорочке, сняв ремни и расстегнув пуговицы гимнастерок, уткнувшись носом в такой же точно вялый подорожник, и вдруг кто-то завопил: «По укрытиям!» Они схватились с места, пулей сиганули за пригорочек и тут же услышали смех взводного, который, такой же расстегнутый, шел к ним с охапкой ромашек.
– Ну, ребята, вы так красиво лежали, - сказал он им, - расстрелять вас было бы одно удовольствие. Начался у них тогда разговор о том, как они будут жить потом, после войны. Все холостяки, забрали их восемнадцатилетними, поэтому главным вопросом был вопрос, как быть «с их сестрой». Жениться ли сразу, чтоб все начинать с женщиной вместе, или «все вкусить»? Или, может, вообще не жениться, потому что, кто его знает, какая попадется, потому что баб хороших, конечно, много, но и плохих не меньше. Потом Виктор Иванович прочел много, наверное, неважных книг о войне, где его сверстников представляли чистыми-причистыми, «анголами», как говорила мать. Его товарищи были почему-то совсем другими. Они были всякие. Люди, одним словом. Среди них, он, Витек, пожалуй, единственный голубой и розовый сразу. Он, например, мечтал жить в доме-гиганте (в их городе в тридцатые годы построили такой дом - в три этажа) на самом третьем этаже. Он мечтал сидеть на сцене с аккордеоном, а чтоб сзади - все в длинных белых блестящих платьях - стояли девушки и пели под его аккомпанемент. Он мечтал, чтоб его девушка сидела в э/гот момент в первом ряду в шляпе с вуалеткой в точечку, закинув ногу на ногу, и была на ее вскинутой ноге черная лодочка с муаровым бантом. Он мечтал купить матери плюшевую жакетку, та, в которой она ходила до войны, совсем потерлась, а какие деньги у почтальонки? Он мечтал в комнате дома-гиганта иметь патефон, зеркало-трюмо и кровать на панцирной сетке. Он мечтал иметь этажерку, на которой бы стояли «Краткий курс», «Нана», «Милый друг» и стихи Есенина. Он мечтал о темно-синем шевиотовом двубортном костюме и длинном галстуке в широкую косую полоску. Он мечтал попробовать гоголь-моголь, о котором только слышал, и так далее. Он получил аккордеон в городе Герлице. Зашел в брошенный хозяевами дом, а в коридоре, прямо под большой, массивной вешалкой, на которой остался зонт и пояс от серого плаща, стоял упакованный в чехол аккордеон. Он взял его, малиновый с золотом. До сих пор жив, сносу ему нет. А взводный тогда ласкал заскорузлой ладонью бархатную с кистями зеленую скатерть. «Эхма!
– говорил он.
– Как у царицы платье! Это ж надо - какая гладкость… А мягкость? Сносу ж наверняка нету… Всю жизнь в таком ходить можно!»
Почему-то стало нестерпимо важно выяснить, что из того, чего так хотелось молодому, осуществилось. Значит, так… Комнаты на третьем этаже «гиганта» не было, Виктор Иванович, кажется, даже хихикнул, потому что, начиная с неосуществленной комнаты, и все остальное у него было лучше! Ему, молодому учителю, дали сразу не одну, а две комнаты в доме почты. Круглые сутки они с Фаиной слушали через стенку: «Алло! Алло! Райком? Примите сводку!» Центнеры, литры, гектары, воплощенные в красивую, с запятой, цифирь, протекали через стенку, через их уши и так же свободно уходили куда-то в пространство, не задевая, не вызывая раздражения… Крепкое здоровье было у них с Фаиной. Была
ли Фаина той девушкой в вуалетке с черной точечкой? Жена преподавала химию, и у нее от реактивов пальцы стали сухие и шершавые. Она не сидела в первом ряду его мечты, она стояла рядом с ним, когда он играл, и пела без всякого хора соло. «На позицию девушка провожала бойца», «На солнечной поляночке», «Значит, и пришла моя любовь…». Он был счастлив в эти минуты. И сейчас захотелось сказать об этом Фаине Она должна знать. Смолоду, с войны, как-то было стыдно говорить разные слова, а когда вроде научился из кино, из книжек, взял и сказал все слова другой… Слава богу, Фаина ничего про это не знает, но она и про то, что он ей благодарен, тоже не знает. Приедет сейчас и скажет: я мечтал, чтоб ты меня слушала, а ты со мной пела… Это, Фая, перевыполнение мечты. Дальше в душе у Виктора Ивановича поднялись слова, которые показались хорошими, ласковыми: рука об руку жизнь пройти - не поле перейти, семья - ячейка общества. Их оказалось очень много таких слов, они сыпались на него, забивали рот… Виктор Иванович со слезами подумал: оказывается, я ее все-таки любил, но тут что-то в нем нестерпимо зазвенело, заверещало, заколотило. Пришла гневная Галочка. Шумом пришла, ветром. А так хорошо было, покойно… «Ты, Галя, пойми», - сказал он ей. А она не понимала. Она закричала страшные слова: «Ну и пусть исключат!» Правда, тут же сама, глупая, испугалась. Теперь, слава богу, все позади… И вдруг он понял, что для него уже не имеют значения понятия «позади» и «впереди», что он запросто может быть и там, и там. В один и тот же момент он благодарит Фаину за все ее песни и мчится к Галочке, Галине, которую должен проводить в город Гурьев. Они вместе выбрали этот город, потому что - так смешно!– в один и тот же день, когда ползали по большой карте, специально снятой с гвоздика и обнаружили, что Гурьев и их родной город почти на одной параллели, им в тот же день предложили в столовой гурьевскую кашу. Они просто зашлись от смеха.
Сейчас он мчался проводить Галочку и быстро, быстро просить туда же назначение. И еще мчался поблагодарить Фаину и попросить ее не кричать на домработницу. Он вспомнил сразу, одновременно крепкую, налитую, с шершавым соском грудь Галочки и дряблую, поникшую грудь Фаины. И понял, что любил обеих женщин… Скорость была неимоверная, поэтому Виктор Иванович захотел осторожить шофера, но тут они как раз въехали в тоннель. И возникло ощущение, что он едет в картину Петрушки… Вот впереди маячит «Мишень». Но тут же это ушло, потому что вспомнилось совсем несуразное. Гуськом, как утята за матерью, идут в школу ребята. Под его аккордеон. Фаина стоит рядом - как же он забыл?
– в черных лодочках с муаровым бантом и отбивает ритм сложенной тетрадкой. Он запомнил этот первый класс. Впереди всех шла Наташа. Потом она вышла за Кравчука и стала алкоголичкой. Но тогда она ничего не боялась и шла так отважно и весело, что местный фотокор в ноги ей кинулся, чтоб запечатлеть ее такую. И она, малявка, даже притормозила, понимая, как это важно - снять ее для газеты. Фотокор благодарно пожал ей лапку и сказал: «Всегда будь такой!» «Всегда буду!» - радостно ответила она.
«Надо найти эту фотографию, - озабоченно подумал Виктор Иванович.
– Хорошее лицо для международной выставки».
Потом шла Таня Горецкая. Третий класс, с золотой косой до пояса. «Ну, мать честная, - закричал фотограф, - у вас тут не дети, а просто оранжерея». Таня шла и пела, она одна знала все слова песни, которую он тогда играл. Она прошла мимо фотокора равнодушно, и ее детская спинка осталась прямой и гордой.
Шел Валя Кравчук. Он прямо ел его, Виктора Ивановича, глазами, и столько в этих глазах было восхищения, что Виктор Иванович подмигнул мальчишке, за что получил тычок тетрадью от Фаины. «Не фамильярничай», - прошипела она ему.
Следом шли старшие. Галочку он не помнит. Помнит ее сестру Ольгу. Она шла, поджав губы, ни на кого не глядя. Ни на кого не глядя, бычком прошел и Коля Зинченко.
«Надо найти всех этих детей, - думал Виктор Иванович.
– Надо их собрать вместе. А я поиграю им на аккордеоне».
– А в морду не хочешь?
– спросил его взводный.
– Я тебе дам играть среди ночи! Ишь, Новиков-Прибой…
«Я тогда постеснялся ему сказать, что не Прибой, а Седой, и не Новиков, а Соловьев… Так он и будет ошибаться… Надо обязательно найти его и осторожно поправить, чтоб не обиделся».
Скорость увеличивалась, но и росло количество несделанных дел. «Ах ты боже мой!» - забеспокоился Виктор Иванович, а тут и тоннель проехали, и Некто стоял на дороге, подняв руку, как для автостопа.
– Садитесь, садитесь, - растерянно сказал Виктор Иванович.
– Вам куда?
– Нам по дороге, - засмеялся Некто.
– Ну и хорошо, - обрадовался Виктор Иванович, - а то мне сворачивать никак… Ничего не успеваю… Дел по горло…
И он хотел показать это «по горло», но вдруг понял, что не сможет это сделать. То ли не было горла, то ли рук, то ли они существовали в разных местах или временах, только шевельнувшиеся пальцы распростертого на траве человека лишь и сумели, что чуть прищемить лист подорожника.
Он не знал, что в двухстах метрах от него разговаривали двое. Савельич, сжимая когтистой рукой когтистую куриную ногу, говорил респектабельному седоватому мужчине, который, аккуратно подтянув штанины над коленями, усаживался в кресло напротив.
– Пошел к себе, - сказал господину Савельич.
– Переживает…
– Вы ему ничего не сказали?
– спросил мужчина.
– Витя нежный… Витя подсолнух… Пусть отдыхает… От дела Зинченко его надо отделить совсем…
– Не получается, - сказал респектабельный, продолжая тянуть брючины вверх.