Крутой ченч

Полулежа заваливался на широкую деревянную лавку, распахивал нужную страницу обернутой в газетную обложку (как научила в детстве моя матушка) книгу и принимался читать. И то был отдых в смене занятий, и хоть какая-то пища мозгу на время грубой, однообразной работы: «Я мыслю, следовательно, я существую»!

Сознаюсь честно, перед «Тартареном из Тараскона» ваш обстоятельный рассказчик добросовестно изучал «Историю отечественного военного кораблестроения», написанную очень по вершкам, в весьма вольном, и сильно идеологически выдержанном стиле. Каждое достижение наших корабелов, если верить брошюрке, было лучшим, и первым в мире. Поначалу интересно и полезно казалось морские свои знания повышать. Например, я и не знал про «поповки», прозванные по фамилии их создателя Попова, что, в количестве двух построенных единиц, были круглы, как блин. Но это-то бронебойные посудины и сгубило: от пушечного своего выстрела они начинали вращаться на воде. Однако, хоть и не пошли в производство, однако «внесли безусловный вклад в развитие отечественного и мирового кораблестроения»: в том смысле, если я правильно понимал, что больше дурью с круглыми формами для кораблей никто не маялся.

Но сильней всего впечатлила главка о субмаринах! В ней, на основе самых достовернейших упоминаний в преданиях, говорилось, как запорожские казаки, водрузив на головы перевернутые лодки (под самым верхом – у самого лодки дна – оставалась подушка воздуха, которым удальцы и дышали) ходили по дну Черного моря, добираясь чуть не до самой Турции. И тут же подытоживалось – лихо и без обиняков: запорожские казаки и были первыми в мире подводниками!

Как только я, безо всякой лодки на голове, дошел до этого места, то книжицу закрыл и после вахты добросовестно отнес в судовую библиотеку, поменяв на Тартарена: все-таки, в устах этого отчаянного сочинителя правды чуточку больше.

Итак, это судовое помещение было для меня тихой заводью в суматошном водовороте судовой жизни. Кроме всего, я еще частенько дремал на широкой деревянной лавке, неизвестного создателя которой не уставал благодарить ежедневно – так прочна и удобна, и по высоте в самый раз была! Полулежа, с нее открывался, сквозь узенький квадратик галереи транспортера (противоположный конец которой выходил уже в рыбцех) обзор упаковки со снующими на ней Геной и Сашей – матросами нашей бригады. И была возможность видеть их маневры и быть в курсе дел, напрямую меня касавшихся – следующим, по пути коробов с мороженой рыбой, звеном был трюм.

Бесполезной мне в тамбуре была лишь стеклянная банка, наполненная окурками сменщика: сроду не курил я ни табаков, ни трубок – тоже мне, занятие!

Размеренно, дабы не взопреть, начал я одеваться. Главным делом в успехе всей предстоящей вахты было обуть в валенок с галошей п е р в о й левую, с рваным на пятке вязаным носком, ногу!

Эту примету я то ли услышал от кого-то много лет назад, но скорее всего, придумал потом сам, и старался соблюдать теперь свято. И сонная забывчивость, когда обувался сначала с правой ноги (впрочем, точно с таким же драным на пятке носком), сулила некоторое время тяжелого раздумья в позе цапли: переобуться ли заново, или начхать уже на дурацкие приметы?

«Моряк должен быть суеверным!» – этот морской постулат я услыхал одним из первых, и уж точно жизненно необходимых на флоте.

И в этот раз я конечно сунул спросонок в валенок первой правую ногу. И по мимолётному малодушию, переобуваться уже не стал.

Валенок! Пим дырявый…

Глава 3. Трюм и Джек Лондон в помощь

Объемный электродвигатель, что вахта за вахтой исправно тянул резину черной ленты с вереницей коробов на ней, загудел натужно и мощно, неумолимо приближая первый короб с замороженной рыбой, который уже через полминуты провалится в трюм.

Эти полминуты, когда едет по длиннющему транспортеру, чуть ныряя на каждом ролике под лентой, первый увесистый короб!.. Какой поток мыслей стремится впереди него, подминая одна другую, и главная среди которых: «Да зачем же ты, дурак, однажды в море сунулся! Спал бы себе еще на печке сейчас!».

Прочь минутную слабость!

Поднявшись с лавки, отважный трюмач лихо, как люк танка, откинул крышку трюмного лаза и ступил на отвесный трап.

Мороз привычно ущипнул щеки.

Я любил трюм!

Любил его мужскую суровость, любил это преодоление, когда каждый раз всего лишь полчаса отделяют теплую постель от мороза под тридцать. Любил его честность с этой тяжелой и грубой, но такой мужской работой. Любил эти увесистые короба (что сплошь и рядом оказывались не под силу и более дюжим), что съезжали один за другим по стальному лотку, а я – короб за коробом, как кирпичик за кирпичиком – городил из них монолитную стену.

Любил трюмное одиночество, в котором никто не стоял над душой, а только я один на один со своей работой, в которой каждый день надо твёрдо брать за рога! – и с мыслями своими многочисленными, разношерстными: то мрачными и тяжкими сначала, то всё более светлыми и радостными, переходящими и в радужные мечты подчас ( этот час наступал неизменно ближе к концу вахты).

Любил даже сам мороз, сурово выгонявший из трюма не слабых телом, но слабых духом.

Правда, порой, здесь приходилось тяжело. Но когда короба летят один за другим, и невозможно улучить миг, чтобы сбросить отсыревшую фуфайку, давая доступ морозцу к распаренному от бешеного ритма работы телу; когда, напротив, мерзнешь как лисий хвост, обалдевая от мысли, что прошло лишь сорок минут с начала вахты и впереди еще семь с лишним часов такой каторги; когда, наконец, уныло оглядываешь обширный, как футбольное поле, трюм, памятуя, что не единожды еще предстоит его заполнить – нужно срочно романтизировать ситуацию! Представить, к примеру, что ты не трюмный матрос, швыряющий короба, а аляскинский старатель, день за днем в трескучий мороз намывающий золото. А что не сделал состояния пока – так ведь не каждому везет! Джек Лондон, к примеру, тоже в этом занятии не преуспел. А на этом плавучем «прииске» полностью не прогоришь – худо-бедно, а восемь-десять «зеленых» в сутки щелкает.

И кроме трюма судового у меня, в общем, тогда ничего в жизни не было. Жил я между рейсами у друга, что милостиво пустил меня однажды на порог, да по правде говоря, не знал уж, как поделикатней выставить. Поэтому, на берегу я старался пробыть как можно меньше, подольше задерживаясь в морских рейсах – так и кантовался.

Отчий же дом в родном городе был теперь в другом государстве, в котором меня, русоволосого, вряд ли ждали.

Но при всем том, у меня были силы души радоваться каждому новому морскому рассвету и вера в то, что все в конце концов образуется, наладится, станет хорошо и правильно, и всем нам счастливо! Я и родителям писал всегда в последних строчках нечастых писем непременное твердил свое: «Прорвемся!». И твердо верил – что шаг за шагом упорно двигаясь к цели, как короб за коробом разбирая многотолщную глухую стену, я обязательно разгребусь-таки, доберусь до яркого лучика спасительного света – как же могло быть иначе!