Кружевница

Посреди пиршества Помм вдруг задумалась и надолго ушла в себя. Казалось, она разглядывала свечи, лежавшие на блюде с тортом, где еще осталась половина куска, предназначенного Марилен (которая, видимо, не любит сладкое). На самом же деле Помм ничего не разглядывала. Ее охватило безразличие и меланхолия, как сказали бы мы. Безразличен ей был, например, кусок торта, лежавший на блюде. Ей не хотелось двигаться, она страшно устала, тело ее набрякло и отяжелело, плечи словно придавило гирями. Она все глубже погружалась в сладостно-горький омут неизмеримого отвращения к себе.

Погода в тот день стояла солнечная, и Марилен повезла всех в Булонский лес. Подъехали к озерам. Помм по-прежнему что-то в себе переваривала, сама не зная, что именно. Мать ее тоже все больше молчала — из страха наскучить им. В какую-то минуту она сказала: «Я пойду сяду. А вы прогуляйтесь. И на обратном пути меня захватите». Вместо этого они всей компанией отправились кататься на лодке. Двадцать франков дали залога и еще чаевые парню, помогавшему сойти в лодку. Они никак не могли отчалить, и парень подтолкнул лодку багром.

Марилен забавлялась вовсю, кокетничая с прилипалами, которые катались в других лодках и, отчаянно работая веслами, нагоняли их. Мать Помм вскрикивала от страха, что они опрокинутся, и ногами и руками крепко держалась за доску, на которой сидела. Помм гребла — гребла увлеченно, как ребенок, и мало-помалу, с каждым взмахом весел вновь обретала свою целостность и душевный покой.

Вскоре после дня рождения Помм Марилен пришлось распроститься с обладателем квадратного подбородка. «Давно надо было это сделать», — заявила она вместо всякого объяснения. И добавила, что потратила пять лучших лет своей жизни (понедельники и среды) на такого хама, но ничего не поделаешь — все мужчины на один лад. Марилен тут выказала некоторое понимание своей натуры, но не мужчин.

Что ж! Конечно же, она ненавидела их всех — и прилипал, и самцов, и рекламщиков. Как и «альфа-ромео», цыганские рестораны, террасу ресторана «Фуке» и рубашки от Ланвена[5]. Марилен поведала Помм о своем новом отношении к «жизни вообще». Помм слушала, не говоря ни слова, — все это не мешало молодому адвокату Джордано, нежному, сильному, обнимать свою секретаршу Лину. Губы их сливались в целомудренном поцелуе, сулившем радости без конца и границ. Переливчатый звездный плащ расстилался над ними... И т. д.

За июнь Помм стала ближайшей подругой Марилен. Почти каждый вечер она сопровождала Марилен домой, и они вместе ужинали. Помм уже не надо было уходить, чтобы освободить место для человека с пронизывающим взглядом.

Она нередко оставалась на ночь и спала в большой кровати. Рядом с Марилен. Утром она торопилась встать первой, чтобы приготовить легкий завтрак. Марилен, как правило, вся перепачкивалась апельсиновым вареньем. Потом они вместе принимали душ. Плескались теплой водой, разбрызгивая ее по всей ванной. Терли друг другу спину. Марилен чмокала Помм в шею и говорила, что все мужчины — свиньи.

Мать Помм была очень довольна, что дочка сблизилась с Марилен. Можно только радоваться такой подруге, назидательно говорила она. Помм же немного раздражало то, что мать усиленно поощряет эту дружбу и строит на основании ее самые радужные планы. Конечно, Марилен — очень хорошая, куда лучше, чем она, Помм, но Помм вовсе не собиралась становиться такой, как Марилен, даже если бы и считала, что когда-нибудь сможет. С виду Помм казалась пустенькой, на самом же деле она не лишена была природного ума, и хотя ум ее и не был слишком развит, она умела мириться с жизненными обстоятельствами; она была смиреннейшей из смиренных — надо же обладать таким счастьем: всегда быть довольной собой; если не считать недолгого приступа меланхолии, охватившего Помм во время обеда на дне ее рождения, она никогда еще не испытывала мучительного желания стать иной. И вовсе не стремилась обладать чарами Марилен. Она просто любовалась подругой — и только. А кое-что в Марилен ей даже не нравилось. Ведь Помм относилась к числу людей в высшей степени наивных, а при такой наивности взгляд на окружающих и на вещи бывает порою удивительно острым.

Теперь Марилен всецело принадлежала себе. Этим следовало воспользоваться. И она, чтобы заглушить в себе чувство досады, решила, например, удариться в дружбу с ее многоцветными радостями. Появилась подруга — Помм. А кроме того, она как-то раз встретила одну свою старинную приятельницу. Та была замужем, и муж ее только что купил дом, недалеко от Парижа. Ну и приятельница, естественно, сказала Марилен: «Ты обязательно должна посмотреть наш дом». И Марилен с Помм поехали туда на праздник 14 июля.

Это была старинная ферма, и ремонт ее подходил к концу. Потолок был выложен прекрасными деревянными балками. Камин переделали, чтобы придать ему вид древнего очага; обычную плитку на полу заменили провансальской. Словом, не дом будет, а игрушка.

Марилен, Помм и подруга Марилен целыми днями лежали в шезлонгах на молоденькой траве во дворе, передвигая их в зависимости от местоположения солнца. Муж подруги в это время играл в теннис у соседей.

У мужа был сын от первого брака — некрасивый четырнадцатилетний мальчик, который жил с отцом и сейчас с упоением рушил старинное гумно, потому что оно, по словам его папаши, «портило вид».

Физиономия у отпрыска была препротивная — точно он как родился, так в этом состоянии и застыл: губы толстые, щеки воспаленные, нос пуговкой. Был он приземистый, не по годам низкорослый (обнаженный торс его, с ярко-розовой, местами лупившейся от солнечных ожогов кожей, казалось, вырастал прямо из ног. Помм предпочла бы, чтобы он не снимал рубашки). Ко всему прочему у него был вороватый взгляд.

Он восторженно размахивал огромной кувалдой и испускал радостные вопли всякий раз, как отваливался очередной кусок стены. Марилен прозвала его Тарзаном и подтрунивала над ним. Она подчеркнуто обращалась с ним как с ребенком (такой уж у нее был стиль кокетства, и отказать себе в этом удовольствии она не могла). Ну, а он — он смотрел больше на Помм. Ей же мальчишка совсем не нравился, как и его манера сверлить ее глазами. Она бы с удовольствием спряталась куда-нибудь от него.

Во всяком случае, раздеться она не пожелала. Марилен настаивала: «Уверяю тебя, никто нас не видит». (Сама Марилен и ее подруга лежали голышом, если не считать бумажного треугольника, прикрывавшего нежную кожу носа.) Но Помм считала, что мальчишка, рушивший стену кувалдой, это все-таки «кто-то». Она согласилась лишь закатать рукава своего строгого английского платья и расстегнуть две верхние пуговицы.

В первый день разговоры вертелись главным образом вокруг ремонтных работ. Марилен настолько глубоко вникла в заботы подруги, что уже готова была сама давать указания каменщикам, малярам, садовникам. Она изменила бы даже пейзаж, причем с такой же легкостью, как подправляла грим или меняла цвет волос: надо бы снести вон ту ферму — она портит мягкий изгиб холма, и еще надо бы посадить лес или хотя бы рощу, чтоб заслонить железную дорогу, а то столбы торчат как палки на горизонте. Подруга Марилен внимательно слушала, не перебивая, но она-то знала, кто тут хозяйка.

На другой день стало еще жарче. Помм нашла кусочек тени немного в стороне от двух женщин. У подруги Марилен была большая тяжелая грудь. Она поднялась, чтобы сходить на кухню за фруктовым соком. Но как ни старалась отвести назад плечи и идти совсем мелкими шажками, все тело у нее тряслось, особенно грудь, ягодицы и верхняя часть ляжек. Марилен же, хоть и не была собственницей даже квартирки, а всего лишь арендовала ее, без одежды выглядела куда величественнее, царственнее: грудь у нее была пышная, но крепкая, и она была красива по-восточному щедрой, мягкой, округлой красотой, — словом, хоть лепи эту лоснящуюся от загарного масла Марилен.