Кружевные закаты

На изумленный, негодующий вид Тони ей пришлось тотчас дать пояснение.

– Моя мать, особа незаурядная, хоть и без воображения, происходила из обедневшего дворянского рода. Обедневшего после турецкой войны. Восстановить достаток ни у кого не хватило ни сил, ни таланта. Как водится, она мечтала о любви со всеми последствиями. Как водится, полюбила она не богатого престарелого генерала с чудовищными складками на животе, способными отбить всю признательность или на крайний случай вежливый интерес, а молодого поручика. Не то чтобы он был невероятно красив, но чем-то поразил ее… Вероятно, беспечностью, новизной взглядов и полнейшим безразличием к расслоению общества на бедных и богатых. Вам не понять, на что способна недалекая женщина в первой половине века. Тогда столько подобных браков происходило… Противодействие всегда вызывает бунт. Так вот, она вышла замуж против воли семьи. История не то чтобы редкая, но каждый раз в ней происходит что-нибудь новое. Люди ее раскрашивают сами, – Марианна усмехнулась, гладя пальцами, унизанными поблескивающими в ласкающем свете перстнями пышные складки платья.

– Она была несчастна? – тихо спросила Тоня, поняв, что сейчас Марианна переживает не лучшие мгновения.

– Не стоит жалеть ее, она сполна отыгралась на тех, кто не был виноват в опрометчивости родителей, – произнесла Марианна непонятные для Тони слова.

Выходило, что Марианна изливает душу, но изъясняется так непонятно, что Тоня не в силах даже посочувствовать. А актрисе сочувствие, похоже, и не нужно. Как удивилась бы она, если бы поняла, что это Марианна сочувствует ей за то, что Тоня стала разменной монетой в запутанной мужской игре во влияние и выгоду.

– Она ожесточилась из-за несчастливой участи?

Бархатно – голубые глаза Марианны сузились, точно от яркого света.

– Думаю, невозможно испортить характер переживаниями. Он изначально должен быть не слишком хорош. Страдания усугубляют это, но никак не вызывают. Хотя, безусловно, сложно оставаться душечкой, имея мужа-бездельника и шесть ртов детей. Чувство привязанности к мужу, да даже не привязанности, а истинной страсти (по каким еще причинам можно было согласиться на такое существование?) исчезло через несколько лет. Любовь их прокисла, выветрилась, стерлась. А осталось что? Бедность, уныние, безысходность… У женщин одна возможность – искалечить себе жизнь.

– И вы… сбежали?

– Откуда вы знаете? – со слабой улыбкой отозвалась Марианна, будто узнала что-то для себя приятное.

– Михаил рассказывал.

Марианне неприятно стало, что речь снова зашла о Крисницком. И, несмотря на расположение к хозяйке дома, она ощутила что-то вроде слабого отголоска ревности и недоумения, как юная барышня может называть Крисницкого Михаилом, ведь это только ей позволено.

– Да, и, несмотря на потерю права называться истинной аристократкой и рассчитывать на блестящее замужество, проще говоря, венчание с титулом, я могу сказать, что редко о том пожалела. Я бы и дальше, наверное, терпела ту жизнь, что мы вели в захудалой деревеньке отца, да мать после его смерти вновь вышла замуж (удивительно право, как у нее еще сохранилась охота для подобных предприятий), а с отчимом у меня сложились самые неприятные отношения… Вы можете спросить, зачем я начала этот разговор… Сама не знаю. Возможно, чтобы раскрыть вам глаза, предостеречь, хотя заметно, что сейчас вам ничего не угрожает, но в нашей жизни всегда много соблазнов. А, может, я просто хотела раскрыть душу чистому, понимающему сердцу. Спасибо вам, Тоня.

Тоня в свою очередь улыбнулась и пожала неподвижно опущенную на диван руку.

– Теперь вы не видитесь с матушкой?

– Нет, и не испытываю желания. За первые мои шестнадцать лет она сильно подорвала мое желание любить ее. Хотя ее можно понять – на долю каждой женщины сваливается столько, что представить страшно. Она стала заложницей своего тела, тем же рискует каждая из нас. Среди нашей сестры так мало счастливых. Главным образом оттого, что мы просто не вольны распоряжаться даже собой. Но я надеюсь, вы будете счастливы. Уж кто-кто, а вы заслужили это.

С какими тайными надеждами приезжала Марианна, осталось Тоне недоступно, но в тот день в ней укоренилась догадка, что вся эта история намного сложнее, чем кажется на первый взгляд.

В глубине души Лиговской думал, что Марианна не входит в число людей, которым позволено выбирать. Так же считала и она сама. Но невероятно оскорбилась бы, узнай о мыслях только что избранного жениха и подумала еще, искупит ли подобную топорность взглядов неподдельная искренность и своеобразное рыцарство. Она желала быть хорошей женой человеку, любившему ее больше всех.

По дороге обратно, к Лиговскому, который, как ни странно, направил ее дальнейший путь, Марианна не плакала. Выход был, причем осязаемый. Крисницкий чувствовал в ней нечто дикое и опасное, почти ощущая запах крови, исходящий от ее темных губ. Возможно, эта была его фантазия о совершенной женщине, и он обыкновенно не рассмотрел трепещущее взывающее к нежности нутро. Теперь ей нужно было пристанище, как загнанному охотниками зверю, и она интуитивно знала, куда податься.

Проезжая мимо небольшого трактира, она услышала пронзительные, как натянутая струна и чистые, как хрусталь, звуки. Русская народная песня, мучительная, страстная, глубоко осмысленная не разумом, но душой, разливалась по редколесью.

Выглянув, Марианна приметила оборванную босоногую девушку, окруженную несколькими такими же, как сама, бродягами. Девочка пела так надрывно, душевно, что даже кучер расчувствовался и, сняв меховую шапку, пустился в плач, с ненавистью на весь мир тряся головой. Марианна без его помощи вышла из двуколки и вложила в руку певицы несколько целковых.

19

Крисницкий после очередного совещания с Лиговским мрачно сидел перед ним и выслушивал недовольство своего влиятельного партнера.

– Ты заботишься о своих людях не потому, что жалеешь, а оттого, что так твоя прибыль заоблачная, – сказал ему Лиговской, давно намеревающийся дать по зубам гордецу Крисницкому.

– Что ж в том плохого, если в конечном счете все равно забочусь? Мои рабочие не умирают в грязных больницах, как у твоих собратьев.

– Какой же ты…

– Что? Эгоист? – усмехнулся Крисницкий, с вызовом глядя прямо в глаза Лиговскому. – Откуда, Сергей Васильевич, в тебе вдруг взялось навязчивое желание проникнуть мне в сердце? Прежде тебя устраивали мои воззрения. Ты будешь доказывать мне, что это нечестно, что я сгублю свою…

– Я не собираюсь ничего доказывать тебе. Не в том мы оба возрасте.

«Издевается, скотина. Мало ему сознавать, что я не допущу скандала, так еще заполучил Марианну», – свирепо думал Крисницкий, продолжая понуро разглядывать рисунок на крышке стола. Он не оскорбился, потому что в глубине души знал, что Лиговской прав. Но именно в тот момент он понял, что никогда больше не станет сотрудничать с ним, какие бы выгоды не сулило для его производства черпание тайн Лиговского. Крисницкий не желал унижаться принятием того, что мнение этого человека о его личных качествах что-то значит для него.

– Тогда на кой черт ты вообще начал этот разговор?

Лиговской не ответил, в свою очередь усмехнувшись. Помедлив, он все же разомкнул уста:

– Михаил Семенович, я, конечно, понимаю, вы переживаете счастливые времена, но, если вы и дальше будете так вести дела, это не лучшим образом отразится на ведении фабрик. Личные отношения дельца вашего масштаба не должны преобладать над работой.

– Что? – неопределенно отозвался Крисницкий, с трудом вникая в смысл отповеди коллеги.

– Вы слишком много внимания отводите семье. Это позволено женщинам, но никак не нам.