Кружевные закаты

– Или с национальным характером…

– Верно. А, может, все дело только в том, что мы не заняты ничем по-настоящему важным, только прогулки и спесивые беседы. Нате мол, смотрите, во всем мы смыслим лучше остальных народов, вот только живем почему-то хуже татар…

– Но как же! Разве не самопознание и самосовершенствование являются важнейшим? То, о чем писали древние философы…

– Не думаю, что они жили при крепостном праве. Уверен, они все были эгоистами, поскольку пеклись исключительно о собственном благополучии, душе, развитии и далее, далее… А тех, кто стоял ниже и в силу социализации не мог понять их, высмеивали. И кто эти ваши философы на проверку? Кучка гениальных себялюбцев, пирующих на костях бедняков. В общем-то, такое наблюдается всегда, и сейчас тоже, пусть и в несколько иной форме. Так что не стоит делать из этого трагедии или тратить время на бесплодные размышления. Презирают остальных за то, что те не имеют возможности развиваться. Вот ведь где драма!

Тоня не нашла правильным спросить, много ли сам Крисницкий сделал для других. Он же подумал об этом, и, как всегда при разоблачении самого себя, ощутил раздражение. Ну вот, теперь он лицемерит перед собой.

– Богатые ведь не виноваты в собственной обеспеченности…

– Знаете, философия – это раздел, способный все обесчестить и все возвести в идеал, было бы время и желание. Не думайте об этом вовсе, если хотите сладко спать ночами. Наука о жизни – развлечение для сытых бездельников, что никоим образом их не умаляет. Не думаю, что, даже прожив жизнь путем исканий и борений, они отходят удовлетворенными. Нет, это продолжается бесконечно, бесконечен процесс мышления, способный завести нас куда заблагорассудится, такова особенность человеческой натуры. Мы не в силах остановиться.

– Но это ведь приносит удовольствие, почему нельзя философам размышлять? – вспылила Тоня, впервые повысив голос.

Крисницкий усмехнулся, в душе поощряя ее пыл.

– Я ведь не говорю, что это плохо или бесчестно. Каждому свое. Просто нахлынули не слишком приятные мысли. Размышляют лучшие умы человечества, размышляют… А толку – дорвутся до сладости власти новые дураки, да даже умные, и снова – расправы, голод… Как будто сами люди не хотят жить хорошо, позволяя… А, впрочем, о чем я? Какое свободомыслие у рабов? И мне какое дело? Я не намерен рисковать собой ради кого-то или чьего-то благополучия.

– Но это…

– Эгоистично? Душа моя, раз и навсегда усвойте – не нужно поддаваться на пропаганду. Да, вы, возможно, подадите нищему несколько копеек. И что дальше? Он не выберется из своего болота, а лишь больше проголодается, поскольку узнает, что еда бывает вкусной. Ему только страданий прибавит то, что на какой-то миг он стал счастливее.

– Но тут вы не правы! Вы способны улучшить жизнь хоть одного человека, принести ему счастье, возможность развиваться физически и духовно! Это ведь чудо – судьба, случай, не знаю, но… Представьте, вы находите сироту, привечаете, обогреваете, а из него вырастает чудесный человек, быть может, талант… А, не сделай вы этого, ничего не вышло бы!

– Все это домыслы. Ведь и по – иному может случиться – этот найденыш вас погубит. Возможно, все на земле возможно. Я же и говорю – все врут, включая меня. Врут в первую очередь себе – вот что страшно. Иногда я говорю вроде бы правильно, вроде бы верю в сказанное, и в то же время чувствую, что в другой ситуации с другими людьми сказал бы иначе… Приходится поощрять нищенство, поскольку его не уничтожишь. Да и бесчеловечно это, как ни крути. Невозможно вовсе без эмоций смотреть на голод, поэтому рука поневоле тянется к бумажнику. А ведь нужно идти с другого конца… Ведь людей доводить до подобного состояния тоже бесчеловечно. Да, в том, что есть нищие, не виноват никто. А те, кто милостыню подает, все до одного молодцы! – Крисницкий заметно разошелся, даже ослабил объятия поднятого кверху воротника рубашки. – Раз уж на то пошло, искоренять это нужно, не жалкие объедки им кидать, а обеспечивать работой. Вот что истинно гуманно!

– И еще, раз мы заговорили о творцах наших, – вставила Антонина, надеясь уйти от волнующей обоих темы, не способной удовлетворить ни любопытство, ни потребность понять, – Пушкин тоже часто пишет о страданиях, смерти, поиске… Один Онегин чего стоит. Это возникло задолго до нашего появления и продолжается. Люди не хотят смотреть на действительность!

– Вы так восхищаетесь Пушкиным и Тургеневым… Но ведь есть множество других писателей. Достоевский, например, – уклончиво сказал Михаил, возвращаясь в обычное состояние легкой отрешенности и пристроив ворот на отведенное ему место.

Антонина поджала губы, что свидетельствовало об обиде.

– Достоевский, наверное, хорош, но только пишет о том, что меня не трогает. Просто у каждого свои вкусы, и не нужно осуждать людей, если они любят что-то, отличное от ваших представлений, – твердо, хоть и тихо, сказала она, опасаясь, как бы ее слова не прозвучали резко. Вдруг ему этот писатель симпатичен.

– Что же, в этом вы точно правы.

Тоня кивнула, потом, посмотрев назад, съежилась и покосилась на Михаила.

– Что-то не так? – спросил он.

– Мы одни… – Тоня будто оправдывалась. Ведь она сама предложила ему прогулку без компаньонки.

– И что? – чуть насмешливо спросил Крисницкий.

– Это ведь неприлично, – Тоня выглядела так потерянно, что Михаил едва не рассмеялся, но, подумав, испытал прилив жалостливого снисхождения, точно к ребенку, которому многое предстоит узнать. Многое, что его непременно ранит или отравит путь.

Крисницкий нежно поймал ее запястье. Сам того не желая, он делал все, чтобы понравиться. В нем сработал тщательно маскирующийся за безразличием инстинкт первоклассного охотника, извечная потребность человека нравиться другому полу.

– Бросьте. Мы ведь почти помолвлены. Никто не осудит подобное времяпрепровождение.

Эта истина странно подействовала на Антонину. Она перестала сопротивляться, опустила голову, но не спешила садиться.

– Не нужно делать вид, что я просто гость, – прибавил он доверительно, наслаждаясь ее наивными повадками. Он и сам по-детски смотрел на нее открытым мягким взглядом. – Если об этом не принято говорить, это не значит, что об этом говорить нельзя. И это не только нас касается…

– Да-да, – поспешно ответила она, – но вы так… Далеки, непонятны. Поймите, я знаю вас так мало, а, чтобы полюбить, нужно время…

– Вы боитесь меня? – казалось, он чуть огорчен.

– Нет… – вновь растерялась Антонина.

– Так в чем же дело? Я могу стать вам другом.

Тоню согрело. В ее жизни было мало друзей.

– Я не помню собственную мать, – откровенно произнесла она. – И очень хочу стать важной для кого-то. Если бы Денис не позаботился обо мне, участь моя была бы на редкость печальна… В моем сердце много свободного места. – Помолчав, она со смешком добавила, пока Крисницкий осветился своей загадочной улыбкой, смешивающей магнетизм и сосредоточенность, против его воли проскальзывающей во взгляде. – И еще я силюсь понять, почему рассказываю вам это!

Она рассмеялась, опасаясь, что открыла слишком много и теперь станет ему понятной и неинтересной.

Подумав, что это намек, пусть и бесхитростный, Крисницкий признал за ней и собой право на душевность. Как видно, добрые чувства еще не совсем остыли в его окоченевшем сердце, открывающемся одной лишь Марианне, да и то избирательно. Он сам не признавался, сколько она значит для него.

– Сегодня мне снилось, что солнце ожило и попросило никогда не обращаться к теневой стороне, – доверительным шепотом сообщила она, словно Михаил мог восхититься или оценить подобное.