Крылья беркута

— Слазь, паскуда! — свирепея, заорал Иван и, схватив Надю за ногу, потянул вниз.

— Папаша, бросьте! — крикнул Минька и кинулся к отцу. — С ума сошли! Бросьте!

Надя почувствовала, что ей не удержаться в седле, выхватила наган и пальнула вверх. Тут кто-то вывернул ей руку, она выронила наган и свалилась на землю. Чья-то рука зажала ей рот.

— Давай поднимайся, — ударив Надю носком сапога, сказал Симон. — Иди в избу. Там поговорим. Да смотри, не вздумай визжать — напрочь голову откручу!

— Я те сразу влеплю в дыхало, — добавил Иван, потрясая перед лицом Нади ее наганом.

— Папаша, дядя Симон, отпустите, себе ж хуже делаете! — снова заговорил Минька.

По его тону Надя поняла: разговор о ней был и раньше.

— Молчи, щенок! — прикрикнул рыжий Рухлин. — А то спущу штаны и насыплю горячих.

Договорить ему не удалось — в ворота с силой застучали чем-то массивным. Братья Рухлины без труда догадались — бьют прикладом винтовки.

Так вон оно в чем дело — приехала одна, а за ней следом другие... Кто скажет, кто знает — сколько? Одним словом, влопались!

Надю отпустили, старший Рухлин сунул ей в руки наган.

— Забирай свое хозяйство.

— Именем революции — открывай! — послышалось из-за ворот.

— Ну что, не я говорил вам? — в отчаянии прошептал Минька и побежал к воротам.

А там уже топтался Орлик, по голосу узнавший своего хозяина.

Глава десятая

Домой Надя вернулась поздним вечером. Печка стояла нетопленная, в комнате было холодно.

Не разуваясь, Надя опустилась на стул. Хорошо бы сейчас протопить и прислониться к горячей голландке, хотя немного отогреться, но она чувствовала себя настолько уставшей, что у нее не было сил шевельнуться. Кружилась голова, ныли руки и ноги. Все же, превозмогая усталость, она сходила за дровами, затопила печь и, когда поставила на плиту чайник с водой, вспомнила, что с утра ничего не ела.

Похлебав вчерашних щей и выпив кружку кипятка с сахарином, она наконец-то согрелась и почувствовала себя бодрее.

А в голове одна за другой бегут думы, думы...

Не так много дней прошло с тех пор, когда выгнали из города беляков, она же столько всего насмотрелась, столько узнала и пережила, что, кажется, начни рассказывать — ни конца, ни края рассказу не будет, и не считанные дни пролетели, а будто год миновал. Надю наполняло ощущение, будто не она сама куда-то идет или что-то делает, а подхватила ее какая-то сила, закружила, завертела и несет в неизвестном направлении. А Надя ей не сопротивляется — поддается, но все же по временам ее охватывает сомнение — туда ли она идет, то ли делает?

Петр Алексеевич Кобзин не раз хвалил ее, говорил хорошие слова. Но на душе у Нади спокойнее не становилось. А если вспомнить о прошедшем дне... Стыдно! Хотелось сделать как лучше, а обернулось все худым концом. День позора. И забыть его теперь невозможно.

Дважды побывала она в Форштадте у Ивана Рухлина, и оба раза там ей плюнули в лицо... Конечно, все, что ею было задумано, исполнилось: Минька отвез Васильевой не только воз сена, но и костюм, а Иван с Симоном отправлены в ревтройку; но все это не ее рук дело, а Маликова. Да и вообще не подоспей он вовремя, не сидеть бы сейчас Наде в своей горенке и не распивать чаи с сахарином...

В дверь постучали. Надя удивилась — в такой поздний час к ней никто не заходил.

— Входите!

Вошел Обручев.

— Извините, — остановившись на пороге, заговорил он. — Я не слишком поздно? — Вид у него был нерешительный, и казалось, он готов исчезнуть в любое мгновение.

— Да нет, ничего. Проходите, — пригласила Надя, тоже обращаясь к нему на «вы».

Она почувствовала, как запылали щеки, а глаза стали горячими и влажными.

Хотя ее растерянность и смущение было коротким, все же оно не ушло от цепкого взгляда Обручева.

— Я на несколько минут, если позволите.

— Пожалуйста. Садитесь.

Надя придвинула стул.

— Может, чаю выпьете? Правда, он без заварки, одно название, зато с сахарином.

— Стакан горячего выпью с удовольствием, но только без сахарина, — сказал Обручев, с трудом подавив судорогу отвращения.

— Не нравится?

— Не то слово...

— Не переносите? — помогла Надя. — Бывает. Вот и моя бабушка тоже. А я — ничего. Правду сказать, удовольствие не из приятных, какая-то приторная сладость, но все лучше, чем глотать пустой кипяток.

— Самообман, как и многое в жизни, — сказал Обручев, присаживаясь к столу, где дымился стакан кипятка.

Надя, как это было принято среди простых казаков, пила из блюдечка, Обручев же, обжигаясь, — маленькими глотками из стакана. Она знала, что в интеллигентных семьях не принято пить из блюдечек, и, поглядывая на студента, подумала, что по одному этому видно — он не из простой семьи.

— Где же вы добываете сахарин? — спросил Обручев.

— Подарок хозяина, Стрюкова, — усмехнувшись, сказала Надя. — Сахара у нас в городе уже давно нет. Говорят, и по всему краю днем с огнем не найти. Ну, а казаки наши, как известно, народ чаевный, жить не могут без чаю. У нас в шутку говорится, что, не попив чая, казак на коня не взберется. А какой, скажите, чай без сладости? Вот Иван Никитич и выручил людей, куда-то поехал и раздобыл несколько вагонов сахарина.

— Изрядно! — качнув головой, сказал Обручев.

По его тону Надя поняла, что он не представляет себе, какое это огромное количество.

— Изрядно, говорите? Да тут по всему нашему краю больше года люди пили его отраву.

— А разве сахарин ядовит? — удивился Обручев. — Это же, наверное, суррогат сахара, совсем безвредный.

— Сахарин сахарину рознь, — прервала его Надя. — Стрюковский сахарин изготовлен где-то на химическом заводе, кажется, в Англии. В нем ничего нет от сахара. Говорят, были случаи, люди травились им, опухали...

— Возможно, сахарин ни при чем, — не совсем уверенно возразил Обручев. — Недостаток продуктов...

— Голодуха, конечно, — согласилась Надя. — Да, пожалуй, это главное. На взрослых он не так уж пагубно действует, а вот на малышей... Даже умирают.

— А зачем же вы пьете этакую гадость? — уже не скрывая отвращения, спросил Обручев.

— Я кладу в стакан махонькую крошечку. — Надя достала из спичечного коробка бумажный пакетик наподобие тех, какие делают в аптеках для порошков, развернула его. На глянцевой бумаге лежали маленькие, прозрачные, будто изготовленные из стекла, кристаллики. Она взяла один и положила на ладонь. — Вот видите? Такой крошечки мне хватает чаевничать целую неделю, а иные клали на стакан. Вот и получалось...

Она заметила, что разговор о сахарине совершенно не интересует студента, но продолжала:

— Стрюков знал, что моя бабушка — чаевница престрашная: если она день-другой не попьет чаю, становится больной. Вот и преподнес ей...

Надя начинала злиться на себя, на свою болтовню, но остановиться не могла — мешало какое-то странное смущение.

Обручев же помалкивал.

Наде казалось, что он уже давно сидит здесь. И главное — молчит. «Ведь он же не просто так себе зашел, а хочет что-то сказать или спросить», — думала она.