Крылья ужаса
Шрифт:
А ум у девочки продолжал развиваться не по дням, а по часам. Она уже творила невероятные подлости. И во всем этом виделось желание жить, жить, чтобы расширить поле сладострастия, чтоб стать скорее взрослой, чтоб не упустить свое…
Детишки пугались Иры и удирали от нее. А ее расчетливость приводила в ужас жильцов, которые любили другую жизнь.
Люда познакомилась с Ирой почти сразу же, как переехала сюда, в дом номер восемь по Переходному переулку. Первым делом Ира попыталась и ее соблазнить: вообще ей было все равно, кого «соблазнять» и чего (хотя бы угол стола), и она уже имела опыт любви с девочками. Люда, утихомирив ее и отстранив, стала тем не менее страшно жалеть ее, сама не зная почему. Хотя жалеть
Однако Мефодий пристально раскрывал на нее свой болотный зрак. Выл он только не раз, глядя на нее, а на других никогда не выл. Было в ней, ко всему, еще что-то тяжеловатое, страшное, и это «что-то выражалось во взгляде, который одновременно был каменным и безумным, как определили этот взгляд Галюша с Людой.
— И чего она так мир етот любит, — ворчал пьяный инвалид Терентий. — Ведь в етом миру, ее мать на ее глазах съели… Что ж у нее за глаза после этого такие жадные? Другие бы после такого ни на что не глядели, а у ей…
И он махал хмельной рукой.
Да, жадна была Ира до жизни, но любила «етот» мир Ира по-своему.
Такова была эта девочка, чей крик раздавался за непрочной стеной Галюшиной квартиры.
— Позвать милицию что ли, — не выдержала наконец Люда.
— Ежели будет так дальше, то позовем, — неуверенно пробормотала Галя.
Однако вскоре шум затих, но потом дверь Галиной квартиры распахнулась, и на пороге появилась сама Зоечка, растерзанная и с папиросой в руке.
Она вся дрожала.
— Не могу я с ней, не могу! — проговорила она. — Дайте водки!
Галя плеснула наливочки.
— Вечная сластена, — недовольно взглянула на нее Зоя, но наливку залпом выпила. — Ух!
— Ну, что? — спросила Галя.
— Ничего не хочу говорить.
Видно Ира так сексуально набедокурила, что Зоя не находила и слов или даже стыдилась. Закурив, она присела на стульчик и замолчала.
— Да отдайте вы ее куда-нибудь, хоть в детдом, — взмолилась Люда. — Добром это все не кончится!
— Не можем. Такое стечение обстоятельств. Долго рассказывать, но по документам теперь она наша подлинная дочь, и мы ее сдать государству не можем.
Зоя встала, походила по комнате и начала ругаться, проклиная свою судьбу, наговорила что-то нехорошее на ангелов и исчезла за дверью, хлопнув ею как следует, но перед этим выпив еще на прощанье целый стакан наливки.
— Что ж она такое могла натворить? — вслух рассуждала Галя. — Ума не приложу. Кажется, уж чего она только не вытворяла, ко всему привыкать стали. Только что с собакой не спала, но у Вольских собак нету.
— Такая уж ее звезда, — вздохнула Люда.
— Из того, что ты говорила мне, Люда, думаю, крепкие знания тут нужны, чтоб помочь Ире. Но это неспроста, — проговорил Петр. — Это необычный случай. И простая медицина тут не поможет. Как ты считаешь, можно ли кого-нибудь найти в Москве из знатоков таких ситуаций?
— Надо подумать. Жаль девочку. Уж чересчур все это. Но в ней, в ней ведь все дело. И потому как можно изменить? Чужую звезду ей не привесешь. Но поискать надо, и ты поспрошай…
Шум за стеной стих, казалось, навсегда. Выпив по последнему глоточку, все, наконец, разбрелись: Люда спьяну осталась ночевать у Гали, а Петр уехал на такси домой.
Девочкам среди ночи казалось: что-то бьется и шевелится. Но ни о чем подумать было нельзя, сковывали сновидения.
Люда не хотела в этом признаваться даже Гале, но с Ирой ее связывал какой-то внутренний ночной союз, скорее даже не «союз», а, может быть, бред, точно ее темное я, ее двойник, тянулся к Ире.
Помимо чисто внешних встреч — на улице, во дворе (в
конце концов девочка была ее соседка) — произошло еще что-то, но уже в душе Люды — только в ее душе. Никто кроме нее не знал об этом, лишь, может быть, сама Ира отдаленно чуть-чуть догадывалась, ничего не понимая в целом.История была такова.
Несколько раз Люда, наблюдая за девочкой, поражалась ее внутреннему состоянию — вдруг в каких-то чертах очень сходному с ее собственным: так, по крайней мере, казалось Люде.
Однажды они вместе были на опушке леса. Ира лежала в траве, почти голенькая. Внезапно поднялась сильная буря. И сразу же одно дерево — видимо гнилое — начало падать на землю, прямо на Иру. Она в ужасе отползла. А потом замерла, лежа, чуть приподнявшись. Глаза ее неподвижно впились в мертво-лежащее дерево, которое чудом не раздавило ее, как лягушку, наполненную человеческим бытием.
И Люда видела как прозрачно-дрожащий пот покрывал ее лоб, плечи, как дрожали линии живота. Это не был обычный физический страх, а безмерный, отчаянный, как будто все мировое бытие соединилось — в ее лице — в одну точку, и эта точка могла быть раздавлена — навсегда. Ужас превосходил человеческий, хотя сама девочка, может быть, этого не осознавала. Люда видела только — особенно отчетливо — ее дрожащее, точно в воде, лицо, и глаза, застывшие в безумном космическом непонимании за самое себя.
Во всяком случае, все это Люда мгновенно ощутила в подтексте ее страха.
«Девочка еще не может все осознать, — подумала Люда. — Но подтекст, подтекст. Я чувствую, это мой подтекст, мои прежние бездонные фобии за себя в детстве… Когда нет Бога и вообще ничего нет, а есть только ты — одна как единый космос — и ты должна быть раздавлена. Фобии плоти и «атеистических» парадоксов в детстве и ранней юности».
Потом Люде стало казаться: она преувеличивает, у Иры не может быть такой подтекст, потому что это слишком сложно для нее, и, наконец, не может быть такого поразительного сходства. Тем более во многом другом девочка отталкивала Люду и даже пугала ее. Ирины холодные глаза, с тяжеловатым бредом внутри, хохот, грубая открытая сексуальность — вызывали отвращение.
«Какая это не-я», — говорила тогда самой себе Люда.
Но внезапно тождество опять всплывало и самым странным образом.
Однажды Люда увидела, как Ира спала — одна на траве. Она замерла в трех шагах, глядя на нее. Ира спала как все равно молилась своей плоти (своей родной, дрожащей плоти), точнее бытию плоти, и формой молитвы было ее дыхание — прерывистое, глубокое, страшное, идущее в глубь живота… (с бездонным оргазмом где-то внутри.).
Все это вместе и отвращало и влекло Люду к ней: патологически влекло, точно она видела в ней свое второе «я» или «темную» сторону своего «я». «Но почему «темную», — возмущалась в уме Люда, — просто… таинственную сторону… Боже, как она дрожит за свое бытие. (Ее смерть будет как мучительный прерыв оргазма). Да-да, есть что-то общее у меня с ней, до сумасшествия, но в то же время и какое-то резкое различие, до отвращения к ней. А в чем, в чем дело на самом глубинном уровне — не пойму. Иногда мне хочется сжать ее и зацеловать, иногда — проклясть… Брр!».
И еще — один ее знакомый (словно день превратился в сон) сказал ей: «Да, да вы очень, очень похожи…»
Ира стала даже сниться ей, словно девочка, как змея, вползала внутрь ее собственного бытия, слилась с ним, и обе они — Ира и Люда — выли вместе в ночи: от страха и блаженства быть, покрываясь смертным потом, словно приближался к ним — в ночи — грозный призрак, готовый остановить их сердца.
Люда и сама — в полусне, в полубреду — хотела бы съесть собственное сердце — от наслаждения жизнью и чтобы чувствовать в своем нежном рту его блаженный стук. «Кругленький ты, как земной шар», — стонала она во тьме, прижимая руки к груди, где билось оно.