Крылья ветров (сборник)

Необходимая информация поступила через несколько минут. Набирая номер Насти, Каширин думал о том, что выглядит во всей этой истории форменным придурком.

– Настя? Епархиальный следственный отдел, Кирилл Каширин, – представился он, когда Настя подняла трубку. – Я, собственно, что звоню-то – извиниться хотел, сегодня не очень хорошо вышло всё…

– Как Антон Валерьевич? – спросила Настя; Каширин отметил, что она с ним даже не поздоровалась. – Где он вообще?

– У него сердечный приступ, пока не пришёл в сознание, – произнёс Каширин. Настя всхлипнула. Каширин вспомнил, как днём она рыдала у него в кабинете, и поёжился.

– Настя, можно личный вопрос?

Он ожидал, что сейчас в трубке запищат короткие гудки, но этого не случилось.

– Можно, – прошелестела Настя. Каширин вспомнил, как в былые времена журналистских расследований задавал и не такие вопросы, и не таким людям, и подумал: интересно, почему сейчас ему неловко? Может, из-за общей бредовости ситуации? Или из-за того, что под капельницами в областной больнице лежит оживший мертвец? Или потому, что поступок худенькой растрёпанной блондинки не выходит у него из головы, а пальцы не избавились от ощущения прикосновения к ней?

– Почему вы его боитесь? – спросил Каширин, и сам удивился тому, что сорвалось у него с языка. Ну и оговорочка, спросить-то хотел про другое!

Однако выстрел вслепую неожиданно поразил цель. Настя коротко ахнула и замолчала, словно едва удержала вопрос: «Откуда вы знаете?»

– А вы его боитесь, – подтвердил Каширин. – Причём ваш страх полностью иррационален и никак не объясняется. Отсюда ещё вопрос: зачем вы пришли просить освободить его, когда должны бы умолять наоборот, законопатить подальше и подольше.

Он услышал, как в квартире Насти позвонили в дверь. Мелькнула мысль о том, что на пороге непременно окажется Зонненлихт в окровавленной больничной рубашке, сквозь прорехи в которой видны толстые нити шрамов.

– Минутку, – выдохнула Настя, и трубка стукнула, опускаясь, должно быть, на тумбочку или подзеркальник. Каширин решил подождать, тем более до дому было ещё минут пятнадцать езды. Элитный коттеджный посёлок в дальних еменях – какому кретину пришло в голову и с какой радости он сам там поселился?

Щелчок открываемой двери.

– Саша? – услышал Каширин и вдарил по тормозам – он понял, какой именно Саша сейчас пришёл к Насте, он как-то сразу многое понял. – Саша, ты?

– Да, это я, – голос Николаева был слабым и едва различимым, но улавливалась в нём странная сила, наверное, именно та, которая и заставляла убитых бойцов доходить до окопов. – Мне нужно срочно уехать. Сегодня, сейчас. Настя, только одно слово, – ему было трудно говорить, и Каширин увидел как наяву, что Саша едва держится на ногах, и вцепился пальцами в косяк, чтобы не свалиться без сознания. – Ты со мной?

– С тобой, – ответила Настя без паузы. – Да, я с тобой.

Каширин не сразу понял, что произошло потом.

В глазах потемнело, а затылок отозвался такой болью, словно кто-то от души треснул по нему дубиной. Каширин откинулся на кресле, взвыв от боли и радуясь, что успел затормозить, иначе дело неминуемо закончилось бы аварией. Трубка, упавшая на колени, исходила противными короткими гудками. Радио заткнулось на полуслове и захрипело «белым шумом».

Через несколько минут всё кончилось. Радио и телефон умолкли, а серый занавес, сомкнувшийся перед глазами, развеялся, и Каширин увидел, что стоит на обочине в чистом поле и до коттеджного посёлка ему ещё ехать около десяти минут: вон, на горизонте возле леса теплятся огоньки вечерних окон.

– Твою-то мать… – проговорил Каширин просто для того, чтобы услышать голос. В зеркале он увидел красную полосу под носом, провёл по губам рукой – точно, кровь. Вроде рановато ему для инсультов, но, судя по внезапной и сильной головной боли, это он и есть. Так что вполне возможно, что придётся ему прилечь по соседству с Зонненлихтом.

Зонненлихт. Настя.

Поморщившись, Каширин взял телефон и выбрал повтор последнего вызова.

Гудки. Гудки.

Он прождал долго, но трубку Настя так и не сняла.

– Чёрт побери, – только и смог произнести Каширин.

Надо было ехать, но он не мог двинуться с места.

Мысли крутились в голове, словно мозаика, собираемая нетерпеливыми пальцами. Каширин откинулся на сиденье и отстегнул ремень безопасности. Казалось, ответ на все вопросы рядом – и надо всего лишь протянуть руку и взять.

А потом зазвонил телефон и вывел Каширина из состояния вязкого оцепенения. Он поднял вибрирующее тельце мобильника, и с удивлением увидел, что звонит доктор.

– Кирюха, это конец, – мёртвым голосом вымолвил врач, не затрудняя себя приветствиями. – Он сбежал.

– Кто сбежал? – спросил Каширин, уже зная ответ на вопрос, и не чувствуя ничего, кроме усталости и обречённого опустошения.

– Зонненлихт ваш, кто! Сам не знаю, как не доглядели. Нет его в палате.

* * *

Далеко сбежать ему, разумеется, не удалось.

Верхние этажи клиники проверять не стали: всем было ясно, что у умирающего просто не хватит сил подниматься по лестнице. Зонненлихта перехватили внизу, возле коридора, что вёл к моргу и запасному выходу; он двигался, хоть и покачиваясь, но весьма уверенно, и если бы санитар, увидевший высокого мужчину в больничной рубахе и босого, который брёл по коридору к моргу, слепо ведя рукой по стене, не завопил бы дурниной в ту же минуту, побег наверняка бы увенчался успехом. На крик сбежался народ во главе с доктором Мельниковым, и Зонненлихта перехватили, причём никакого сопротивления он не оказал, и, очутившись в руках двоих врачей, попросту потерял сознание.

Санитар продолжал визжать: он сполз по стене и забился в угол, закрывая лицо руками. Зонненлихта подняли, и, положив на каталку, отправили в палату, а Мельников со словами:

– Твою ж мать, Сёма! Заткнись! – отоварил визжащего крепкими оплеухами – вернейшим средством для прекращения истерик. День у доктора выдался не самый лучший, и церемонничать с психами он не собирался.

– Увольняюсь на хрен… – прошептал санитар, дыша так, словно только что пробежал пару километров. – Увольняюсь… Мертвяки ходят.

– Сём, ты дурканулся? – поинтересовался Мельников. – Какие мертвяки? Опять, что ли, нарезался?

На ночных дежурствах Сёма действительно любил пропустить стаканчик-другой, но сейчас спиртным от него не пахло. Сейчас от него пахло только страхом: доктор Мельников отлично знал этот острый запах, режущий скорее не обоняние, а мозг.

– Ни хрена я не нарезался, – промолвил санитар. – Он обернулся на меня, смотрю – а рожа трупными пятнами уже пошла. Был бы я бухой, так ладно, да я ж трезвый, как стекло. Трупак по коридору вышагивает. Зеленеет уже! И это бы ещё что!