Крылья
Шрифт:
Я сам не заметил, как выложил ей все то, чего выкладывать не стоило. То ли дело было в той ауре доверия и понимания, которая окружала ее и наполняла всю комнату, то ли в чувстве вины, которое накрыло меня после того, как я дал ей снотворное, не спросив у нее разрешения. Я рассказал ей о том, что испытал, когда увидел Анну, о том, что время от времени выдает мне память Феликса и, наконец, о его чувствах к ней, включая все, о чем он думал в ту ночь, когда сжег плакат на двери ее комнаты.
Лика не поверила мне. Я наблюдал за тем, как она с видом психиатра, уставшего слушать от пациента всякую околесицу, выбралась из кровати, подошла ко мне и села рядом на подоконник. Она находилась так близко, что я уловил аромат медового шампуня, струящийся
– Я не могу поверить. Феликс просто терпеть меня не мог, как и я его!
– Он был без ума от тебя.
Я повернулся к ней и понял, что не смогу сдержаться. Лика сидела на подоконнике и смотрела на меня в упор. Ужаса и смущения, отразившихся в ее глазах, когда она узнала о замыслах Феликса, – больше не было. Теперь на ее лице проступило какое-то новое для меня выражение. Новое, интригующее и отчаянное.
– А ты? Что чувствуешь ты, новый и другой, глядя на меня?
В момент, когда она договорила фразу, фантом Феликса врезал мне под дых. Лика медленно спустилась с подоконника, и мои пальцы потянулись к ней, намереваясь сжать ее и больше не отпускать. Я привлек ее к себе, и в тот момент, когда ее робкие руки сомкнулись на моей шее, вдруг ощутил нечто, чего не испытывал никогда прежде. Увидел, как маленький прелестный демон по имени Инсанья – это бессильное, голодное и новое для меня чувство – покидает свою колыбель, встает на ноги, поднимает голову и устремляет на меня первый осмысленный взгляд. И взгляд этот полон голода, жажды и одержимости.
– Что ты чувствуешь? – тихо повторила она одними губами. О, все-таки эти губы созданы для куда более интересных вещей, чем пустые разговоры.
«Феликс хочет растерзать тебя, не сходя с этого самого места, а чего хочу я? Дай подумать… Что если я хочу примерно того же? Увезти тебя отсюда и сделать своей? Нет, сначала сделать своей, а потом увезти отсюда. Вырвать тебя из этого крошечного городка, показать тебе мир? Открыть перед тобой двери любого университета? Дать тебе пару крыльев, чтобы ты могла лететь куда тебе вздумается, свободная, как ветер? Привести тебя на рождественский ужин в своей дом? Познакомить тебя с семьей? Летать с тобой над Альпами? Коротать выходные на Санторини? Жить с тобой, спать с тобой, взять у тебя все, что ты можешь дать? А потом… А потом видеть твое отчаяние, когда ты узнаешь, что я не люблю тебя и никогда не смогу полюбить? Что моя семья, работа и Уайдбек всегда будут на первом месте, а ты – на втором? Что я могу засыпать тебя деньгами, но Инсанья, отблески которой я вижу в твоих глазах, никогда не заставит меня сходить по тебе с ума? Что дальше? Ты будешь красивой, удобной, восхитительной частью моей жизни, пока мне не станет скучно. Или пока не придет время сменить тело. А потом тебе придется увидеть меня в моем родном теле, страдающем от атрофии и истощения. А потом принять меня в той оболочке, которая станет моей в очередном прыжке, и не факт, что ты сможешь прикоснуться к этому телу. Клянусь, так и будет. А потом ты сбежишь, даже не попрощавшись, и вряд ли я смогу упрекнуть тебя в этом. Более того, дай бог, чтобы ты просто сбежала и начала жить заново. Но что если Инсанья сведет тебя с ума, как Катрину? Любовь так легко размазывает людей по асфальту – легче, чем ребенок жука, наступая на него ботинком. Ты слишком хороша для моей реальности. Ты заслуживаешь куда лучшей участи, чем человек с ледяным сердцем…»
Под истошные, протестующие вопли тела я замер на полпути к ее губам и ответил на вопрос, который, казалось, все еще звучал в воздухе:
– Чувствую, что еще никогда не был так близок к повторению ошибки.
Когда я разомкнул кольцо своих рук и сделал шаг назад, казалось, что Лика лишилась единственной точки опоры. Ее взгляд, блестящий от невыплаканных слез, ее сжатые, застывшие в немом умоляющем жесте руки, ее прерывистое дыхание… Она была измождена отчаянием и – я наконец увидел со всей ужасающей отчетливостью – симпатией к мне, граничащей с влюбленностью. В ее глазах больше не было тумана – они были полны страшной, темной как ночь Инсаньи.
– Ты вернешься?
Я тебя когда-нибудь увижу? – всего пару прыжков тому назад умоляющие, отчаянные нотки в ее голосе позабавили бы меня. Теперь я чувствовал, что задыхаюсь.– Значит, у тебя есть дела поважнее и люди поважнее? – взорвалась она.
Я тут же уцепился за предложенную ею версию:
– Да.
«У меня есть люди поважнее, о которых я мгновенно забываю, когда ты стоишь напротив, на расстоянии вытянутой руки».
– Так может расскажешь мне о тех, кому я в подметки не гожусь?! Больная бабушка? Троюродный дядюшка с артритом?..
Пока я слушал весь этот полный обиды, ревности и издевки монолог, мне больше всего хотелось схватить ее, вжать в стену и целовать до тех пор, пока она не забудет, как складывать слова в предложения. Но мои желания – это последнее, что в тот момент имело значение. Я должен был уберечь ее, я должен был удержать ее на расстоянии, используя любые средства. Игнорировать ее мольбы, возражать, спорить… Все что угодно, только не еще одно ее прикосновение: если я снова почувствую руки Лики на своих плечах, то, клянусь, они останутся там до утра…
– Ее зовут Дио. Она – мой самый близкий человек. И сейчас я должен быть с ней рядом…
Если врать – то безжалостно, до победного конца. Но Лика определенно была не из тех, кто принимал на веру первое, что долетало до ее ушей.
– Какая она, эта Дио? Как она выглядит?!
Оппа. Я понятия не имел, как сейчас выглядит Диомедея, и какое тело попалось ей на этот раз. И Лика безошибочно почувствовала эту неуверенность:
– Хочешь знать мое мнение?
– Вряд ли.
– Но тебе все же придется послушать! Не верю ни в какую Дио! Отказываюсь верить! Потрудись придумать что-то получше!
А потом ее начало пошатывать, и она потеряла равновесие. Вот и все.
Но даже засыпая, она продолжала бороться. Ее рука скользила по одеялу, словно пытаясь найти меня в навалившейся темноте. Ее губы шептали мое имя. По ее щекам текли слезы…
Не знаю как мне удалось уложить ее в кровать и не поддаться искушению пристроить голову на ту же подушку, уснуть с ней рядом, а утром позволить судьбе решить все вместо меня…
Не знаю, как, но я все же простился с ней.
Снотворное выметет панику и страх из ее головы. Регенерирующее средство в два счета заживит рану на предплечье… а еще у меня есть силентиум. Я мог бы стереть последние два часа из ее памяти. Она бы забыла все: похищение, аварию, преследование Вано и… все то, что случилось после. Как насчет еще одной инъекции, Повелитель шприцев?
Нет. Я хочу, чтобы она помнила все.
Так же ясно, как это запомню я.
Я гнал машину к аэропорту. Езда по ночным городам всегда завораживала меня. Но не в этот раз. Перед глазами плыло нежное умиротворенное лицо, сияющая в темноте кожа, крепко сомкнутые веки, два полукруга ресниц, отбрасывающих на скулы изогнутые тени… Второй раз я видел ее спящей. Второй раз и последний.
Мой запас кофеина был на нуле. Усталость, которая все это время только робко топталась на пороге, теперь решительно ломилась в дверь. А поверх усталости стелилось тяжелое лоскутное одеяло из воспоминаний уходящего дня: только сейчас я осознал, сколько всего произошло и что именно произошло.
Я встретил девушку, в которую был влюблен донор моего тела.
Ей понадобилось меньше двух суток, чтобы воскресить во мне все, что до этого упорно скрывалось в подсознании.
То, что скрывалось в подсознании, было хуже самого изощренного ночного кошмара: термоядерная смесь нежности, вожделения и желания обладать этой девушкой любой ценой.
Но самое неудобное и пугающее заключалось в другом: я не мог разобраться, где заканчиваются остаточные реакции мозга и начинаются мои собственные желания: это Феликс хотел прикоснуться к ней, когда она спускалась по ступенькам школы, или я? Это ему хотелось убить всех, кто угрожал ей, или это было уже моим желанием? И, наконец, это он сейчас так рвался к ней, или это я сам едва-едва сдерживал себя, чтобы не повернуть обратно?