Крым

Постепенно моления его отвлеклись от этих грозных и тревожных забот. Бриллиантовые лучи напомнили бриллиантик в мамином золотом кольце, и он в детстве брал в свои маленькие руки ее большую теплую руку и рассматривал кольцо. Теперь ее рука, ее милое дорогое лицо, ее каштановые волосы были покрыты землей, из которой вырастал тихий могильный цветок. Чувствуя нежную печаль, Лемехов думал о маме, молился о ней. Хотел, чтобы она его услыхала в тех небесных аллеях, по которым сейчас гуляла.

Он подумал об отце – о его пиджаке с орденом, о шелковом галстуке, о вкусном запахе одеколона. Специалист по Африке, отец пропал без вести то ли в ангольских саваннах, то ли в Мозамбике, на берегах Лимпопо. Теперь его безвестная могила среди африканских холмов томила Лемехова своей недоступностью, мучительной сыновьей нежностью.

Свеча отражалась в иконе, словно Богородица держала ее в перстах. Отражение свечи напоминало золотую дорожку на озерной ночной воде. С женой в Карелии, в свой медовый месяц, смотрели в оконце. Прекрасная луна, – «царица ночи», – говорила жена, – пылала над туманными лесами. Рыбачий челнок черной стрелкой пересек лунную дорожку. Теперь жена, после нервного потрясения, несколько лет находилась в психиатрической клинике. Навещая жену, он видел седую голову, пустые глаза, голые ноги в синих венозных узорах. Лемехов молился о жене, каялся перед ней, посылал ей в больницу отраженную в иконе свечу.

Его блуждающие мысли, исполненные любви и печали, вдруг собрались в страстный молитвенный порыв. В этом порыве не было просьбы, жалобы или мольбы о собственном благе. Была благодарность и любовь к Богу, ведающему о нем, знающему каждую его мысль, сотворившему его для какой-то, Ему Одному ведомой цели. Эта молитва была как стремительный взлет. Душа взмыла в беспредельную высь, коснулась пылающей белизны, слилась с ней, а потом вернулась на землю, принеся ликующее счастье.

Лемехов отступал от иконы, но она не отпускала его из своих бриллиантовых объятий.

Он уже направлялся к выходу, когда из полумрака вышел навстречу ему человек:

– Простите, Евгений Константинович.

Лемехов удивленно остановился. Лицо человека было плохо различимо в сумраке. Но ярко цвели синие, цвета полевых васильков, глаза. Это был философ, кажется Верхоустин, с которым Лемехов мельком познакомился на заводе и тут же забыл о нем.

– Я видел, как вы молились. Мне пришла мысль, что каждая молитва – это выход в открытый Космос. Душа молящегося несется к Богу. Если она достигает Его, то возвращается обратно преображенной, неся несметные богатства. Одаривает этими богатствами землю. Если же не достигает Бога, если молитва слаба и неискренна, душа, подобно взорванной ракете, падает на голову молящегося обломками.

Появление Верхоустина в храме было неприятно Лемехову. Оказывается, когда он молился, за ним наблюдали. Быть может, стремились угадать, о чем он молился.

– Иногда ракета не достигает цели, потому что ее сбивает чужая ракета. – Лемехов шагнул, желая избавиться от незваного соглядатая.

– Моя ракета, Евгений Константинович, не чужая. Я только что молился у той же иконы. Две наших души летели к Господу рядом.

Глаза Верхоустина искренне и чисто сияли. Лемехов раскаялся в своей неприязни. Стоящий перед ним человек только что вместе с ним совершил чудесное вознесение. Их соединяло волшебное странствие, роднила бриллиантовая икона.

– Вы на машине? – спросил Лемехов, выходя на церковное крыльцо.

– Нет, – ответил Верхоустин.

– Могу подвезти до центра.

– Буду признателен.

Дождь кончился. На церковном дворе ветер рябил лужи. Нищие прятались под своими клеенками и пленочными плащами. Из-под синей накидки вдруг выскочил нищий в красной засаленной куртке, в башмаках, из которых торчали тощие грязные ноги. В клочковатой бороде открывался слюнявый рот. Один глаз был залит белой мутью, другой дико светился рубином. Он кинулся наперерез Лемехову, вцепился в его пальто:

– Ты, Женька, который женится! Ты на России женишься, она от тебя родит! Ты Россию в постель уложи и помни хорошенько! Она поорет, дура, а потом полюбит! У тебя в одной руке крест, в другой сабля! О тебе в Боголюбском монастыре молятся! Тебя батюшка Серафим предсказывал! Ты царем станешь, меня не забудь! Я Колька Кривой, псами травленный! Меня мамка на помойку снесла! Россию, Женька, на помойку снесли! А ты ее подбери, отмой, губки ей покрась, бусы купи. Красивей ее не найти! Ты Кольку Кривого в Кремль с собой забери! Перед тобой все преклонятся. Ты первый человек на Руси!

Он упал, пополз, целуя перед Лемеховым землю. Охранники оттаскивали его, а он хохотал слюнявым ртом, выкрикивая:

– Ты, Женька, будешь царем на Руси!

Они сели в машину. «Мерседес» рванул, расплескивая фиолетовые вспышки. Джип охраны мчался следом, и, когда встречался затор, начинала истошно крякать сирена, словно металлическая утка.

– Есть Россия заводов и университетов, – произнес Верхоустин. – А есть Россия монастырских подворий. Есть футурологи, предсказывающие завтрашний день. А есть юродивые, которые видят на сто лет вперед.

Лемехов не ответил. Ему было неприятно, что этот малознакомый человек стал свидетелем нелепой сцены.

– К русским кликушам надо прислушиваться, – сказал Верхоустин, не замечая раздражения Лемехова.

– Чушь какая-то. Похоже на оперу «Борис Годунов», – нелюбезно ответил Лемехов. – Может, начитался Пушкина? Это вы говорили, что спящему народу нужно читать Пушкина, и он проснется. Может, он, как представитель народа, спал, спал и проснулся? Простите, напомните, как вас зовут?

– Игорь Петрович.

– Нет, Игорь Петрович, не Пушкина надо читать народу, чтобы он проснулся. Не «буря мглою небо кроет». И не «как ныне сбирается вещий Олег». Народу надо дать большую работу. Пусть пашет землю и возводит заводы. Пусть строит города на Луне. Пусть готовится к полету на Марс. И ему будет не до сна.

Лемехов чувствовал свое превосходство над странным человеком, именующим себя философом. Этот чудак случайно появился на его пути, чтобы через полчаса покинуть салон машины и навсегда исчезнуть в бегущей московской толпе.

– Немецкий народ после Версальского мира был народ-подранок, – произнес Верхоустин, как терпеливый и настойчивый педагог. – Народ был унижен, разгромлен, раздавлен страшным поражением. Его точили разные жучки-короеды, глумились жестокие победители. Внушали немцам, что они – тупиковый народ. Отсекали от таинственных высот, где витал туманный германский гений. Отрывали от глубин, где коренилось великое немецкое мессианство. И казалось, этот народ больше не способен воевать, не способен творить, не способен строить. Уснул дурным сном.