Крымские рассказы
Шрифт:
Про Керима говорят, что он ест даже свинину.
Охо-хо-хо! До чего дошло. Деньги под большой процент дают, как греки.
А Абдулла и совсем бросил Артек, ушёл в город, переменил веру отцов и женился на гяурке.
И Мамет с каким-то ужасом выкрикнул святое слово:
— Иль Аллах…
А всё проклятые урусы, которые поселились вон там, за величественным Аю-Дагом, в Гурзуфе, в Ялте, — и вон там, в Алупке, — которые приезжают сюда или умирать или веселиться и портят мусульман.
Всё от них…
И вера упала и виноград вздорожал, заброшены табачные поля и кое-как обрабатываются
Алимбек в самый день Большого Байрама ускакал из дома с какой-то барыней в Ай-Даниль.
Это они, развращённые, не знающие великого пророка, погибшие гяуры наполнили сердца правоверных жадностью к разноцветным бумажкам, пристрастили их к шитым серебром курткам, дорогим лошадям и золотым поясам.
Гуссейн приезжал как-то из Ялты.
Ай-ай-ай! Что за лошадь! Седло жёлтой кожи, рублей 75, а то и все 100 стоит. Грудь в серебре, а стан золотым поясом так перетянут, как у редкой русской женщины бывает. А уж они ли не перетягиваются ?
Хорошо, что и говорить. Любо, дорого посмотреть на такого молодца.
И потом руки в кольцах, и нагайка была ещё серебряная, хорошая нагайка, дорогая нагайка!
Что ж, разве и в его время не любили одеваться? Посмотрели бы они на Мамета лет 40 тому назад! И в его время человек зарабатывал деньги.
Ай-ай-ай! Сколько пуль было выпущено по Мамету пограничной стражей, когда он по ночам тайком в лодке подвозил запрещённый товар.
Как по зверю охотились.
И теперь ещё две пули сидят, — одна в ноге, другая в спине. А рубцов от ран и не сосчитать. Другой раз так разноются старые кости, так разболятся старые раны, что насилу-насилу вползёшь на минарет и едва-едва под нос прогнусавишь молитву.
Но разве он когда-нибудь забывал Аллаха?
Разве он, сидя в камышах по три дня не евши, как голодный зверь, забыл когда-нибудь сотворить утреннюю, полдневную или вечернюю молитву? А ведь кругом ходили, искали, рыскали, каждую минуту мог грянуть выстрел — и прощай Мамет!
Ох, сколько видел на своём веку старый Мамет. Везде ходил, а Бога не забывал. И в Трапезонд ходил, и в Батум ходил, и в Стамбул ходил, всё возил: табак возил, шелки возил, оливки возил, только вина не возил, потому что вино проклято пророком.
А теперь и вино возят.
И, задумавшись о добром старом времени, Мамет и сам не заметил, как три раза под ряд тихо и жалобно пропел святое слово.
— Магомет… Магомет… Магомет…
А всё проклятые урусские женщины. Как их называют?.. Ах, Аллах, дай память… «Куптшихи».
Видел он их. Красивые барыни. Полные барыни. Румяные барыни.
Настоящие пчёлы. Верное слово мусульманина! Хе-хе! Сама такая полная-полная, а стан как ниточка.
Приезжала тут одна. Как её звали? Ещё имя такое красивое… «Люпофь» звали.
Чёрное платье так всю и обтягивает. Ноги маленькие, руки маленькие. А сама раскраснелась вся, дышит так тяжело да глубоко, а глаза так и горят.
Людей тоже с ней много приезжало, — «целая кумпания», как говорят урусы. Так перед ней и прыгают. А она на Абубекра только и смотрит.
Да и то сказать: разве такой человек для такой барыни?
Хорошая
барыня, отчаянная барыня. На Аю-Даг верхом взбиралась, с Аю-Дага верхом съезжала. Под гору так лошадь пустит, что один Абубекр поспеть мог.А русские кавалеры трух-трух, — она уж давно на другую гору переехала, а они ещё с этой не съехали. А один слез с лошади и ведёт её с горки в поводу. Ха-ха-ха! Потеха!
Хорошая барыня. Смелая барыня.
Если б Мамету лет тридцать со старых костей сбросить. Хе-хе!
Мамет даже улыбнулся при этой мысли и, чтоб отогнать не имеющие прямого отношения к молитве помыслы, поторопился запеть:
— Магомет россул Аллах…
Аллах акбар! Да разве он не знает, какая приятная бывает урусская барыня!
Давно это было. Скоро после того, как в Севастополе стреляли.
Ай-ай-ай! Какая красивая барыня в Юрзуфе жила. Учительницей была.
Волосы, ну, вот словно золото, до колен, — Аллах акбар, до колен золотые волосы.
Да что и вспоминать! Голову потерял тогда Мамет, сам себя не помнил Мамет. В Трапезонд ехать надо было — в Трапезонд не поехал. Табаку сто пудов пропало — пусть пропало. Всё равно было Мамету! Неделю мучился Мамет, а на восьмой день тайком на Аю-Даг всего отвёз: хлеба отвёз, барана отвёз, бузы отвёз. Четыре ковра хороших, — из Стамбула контрабандой достал, чуть не застрелили, — отвёз и пещерку ими в скале совсем как комнату хорошую сделал.
Потом на дороге засел.
Гулять она к Артеку ходила.
День сидел, два сидел, на третий к вечеру, смотрит, она идёт, в книжку что-то читает. Дух захватило у Мамета, когда с ним поравнялась. Как зверь, кинулся он на неё из засады, рот завязал, на Аю-Даг на руках принёс и двенадцать дней душа в душу выжил. Искали её. Да разве на Медведь-Горе отыщешь! Такие тропинки есть, которые редкий татарин даже знает. Коза только там пройдёт, где он её нёс.
И ничего. Сначала всё плакала, деньги обещала, чтоб только Мамет её отпустил. Да разве Мамету деньги были нужны?
На ночь её к себе привязывал, чтоб не ушла.
Только раз, ночью, просыпается Мамет — нет барыни. Отвязалась барыня, ушла. Вышел Мамет, ночь тёмная, зги не видно. Да разве не увидит чего контрабандист? И не в такие ночи по горам лазали, за триста шагов часового видели.
Видит Мамет, что ползёт она по скале, вот-вот сорвётся, упадёт! Догнал её Мамет, в охапку схватил, как маленькую козочку, назад принёс.
Только взяло его после этого раздумье. Что делать с барыней?
Бежать, с собою взять? Нельзя. Здесь жить? Хлеб весь съели, барана всего съели, бузу всю выпили. В Артек пойти, ещё хлеба взять? Схватят, пожалуй, скажут: где был?
Одному бежать? Уж очень жалко родину покидать, — и отец похоронен тут, и мать здесь лежит, и дед, и прадед. Грешно родную землю кидать.
Думал-думал Мамет, да и дождался другой тёмной ночи, когда заснула она крепко. Чтоб не мучилась.
Дышит во сне так ровно, покойно. Может, во сне своих видит. Они ведь тоже, хоть гяуры, а у них тоже как у нас: брата, может быть, сестру имеет, мать, отца, жениха, может быть, видит, а может быть и Мамета во сне видит.
Поцеловал её Мамет в последний раз. Сквозь сон на поцелуй отвечает.