Крымские тетради
Шрифт:
Через двое суток Кучер вернулся, оставив на яйле Михаила Слюсарева, которого фашисты из засады убили наповал.
Кучер молча положил перед Тамарлы стопку солдатских книжек, две фляги с ромом, пистолет-пулемет и одно офицерское удостоверение.
Старый штабс-капитан не удержался:
– Докладывай, кого там шибанули!
Кучер доложил: на машину напали, вдрызг и ее, и всех, кого она везла. Но вот Миша...
Не знаю, слышал ли он собственные слова, - такое горе было на его лице... Михаил Слюсарев - друг детства.
Тамарлы пожалел молодого политрука:
–
Начштаба глянул на трофеи, потер ладонь о ладонь, сказал, как припечатал:
– Блин первый, но круглый, как дура луна! Бить их, гадов, надо, бить, чтобы эта фашистская мразь не только нас, но крымского камушка боялась!
С волнением ждем Пархоменко. Что-то он подзадержался, Мошкарин послал навстречу бывалых ходоков.
Вечером снова закружила метель - вторая за неделю. Ветер выкручивал корявые приземистые сосны, волком выл в подлесках. С рассветом все внезапно утихомирилось.
– Яйла кажет свой норов, - вздохнул Тамарлы.
– Подожди, старина, это только цветочки! Вот зимой...
– угрюмо заметил Мошкарин.
– Переживем, командир!
Яйла, яйла! Как за время партизанства насытился я тобою, сгустком крови застряла ты у меня в сердце! Буду помнить тебя до последнего мгновения жизни, а коль смерть придет, то хочу, чтобы мои останки были в твоей земле, суровая крымская яйла!
Несколько лет назад лежал я в изоляторе Московской клинической больницы. Мимо моей палаты больные проходили на цыпочках. Паршивая это была палата - с узким тюремным окном, с мутным небом за ним. Почему людей относят помирать в мрачные комнаты? Моя воля - выбрал бы я для прощания человека с жизнью самую светлую, обставил бы светлой мебелью, а стулья были бы из карельской березы, обтянутые голубым...
В моих венах торчали крупные иглы, надо мною стояли капельницы, похожие на сообщающиеся сосуды, пахло спиртом и камфарой.
Я тогда молчал, совсем молчал. Мыслью я был не здесь, а там, в сорок первом и сорок втором годах, на вершине яйлы. Неужели я не пройду по ней еще раз - вдоль, от начала и до конца, чтобы подо мною было море, были Гурзуф, Ялта, Мисхор, Алупка и Симеиз?
Профессор посмотрел на меня в упор - Он глазастый - и спросил:
– Где ты сейчас витаешь, партизанская твоя душа?
– На яйле сорок первого.
– Далече забрался. И что же ты хочешь?
– Пройти ее еще раз!
– А пройдешь?
– Только на ноги поставьте - пройду!
...Весной 1969 года я снова одолел яйлу.
Тридцать лет прошло с тех пор, как я изо дня в день слушал вой яйлинского ветра, но, когда мне нужно понять человека, я мысленно переношу его туда, на партизанскую студеную яйлу, и спрашиваю: "А каким ты был бы здесь, на вершинах, зимой 1941/42 года?"
Ведь и тогда не все выдерживали.
Не выдержал яйлинского испытания и проводник "директорской группы" алупкинский шофер В.
Тишина над яйлой. Белесые облака поднимаются все выше и выше. Четче проглядываются контуры дальних гор.
Ветер оставил за собой ребристый след на снегу и утрамбовал его основательно - словно
по асфальту шагаешь.Мы ждем Пархоменко, ждем тех, кого послали на розыск.
И вот крик:
– Идут!
Бежим навстречу по твердому насту, приглядываемся.
Но где же Яша Пархоменко?
– Где ваш командир?
– кричит Мошкарин.
Молчат, склонив головы, бывшие директора Иванов, Шаевич, Алексеев, Зуев. Молчат наши ходоки, молчит и проводник - здоровенный парняга в короткой кожанке и серой кубанке, бывший алупкинский шофер В. Но почему он без оружия?
Шаевич поднял руки с красными ладонями:
– Погубили нашего Пархоменко, погиб наш Яша. Вот кто бросил командира, - указал он на В.
– В чем дело, что случилось?
– шагнул Мошкарин к В.
Все шло хорошо: без происшествий добрались до Холодной Балки, гранатами взорвали вездеход. На машине были немецкие солдаты - их убили.
Дело было сделано - марш на яйлу!
Но каратели появились с гор неожиданно, с трех сторон.
Пархоменко скомандовал:
– Иванов, Шаевич, Алексеев, Зуев - за Холодную Балку, а мы подзадержим фрицев.
Он задыхался. Шаевич пытался что-то сказать, но Пархоменко оборвал его:
– Слыхал приказ?!
Шаевич и его товарищи перебежали дорогу и, выскочив за горный санаторий "Тюзлер", стали поджидать.
Внизу шла стрельба.
Вдруг появился проводник В., но без командира.
– Где Яков?
– Там, там... Его убили...
Шаевич почуял недоброе: В. отвечал не совсем уверенно.
– А ну пошли! Проводник, веди!
Внизу снова началась стрельба, потом четкий и громкий крик Пархоменко:
– Товарищи! Отходите!!
Взрыв и тишина.
Подбежали к Якову. Он мертв, - видать, взорвал себя гранатой. На снегу следы крови, разорванные пакеты, порубленные ветки, - наверное, немцы делали носилки из жердей.
– Отвечай: почему бросил командира?
– спрашивает комиссар отряда Белобродский.
В. мнется, потом глухо говорит:
– Так он сам мне приказал уйти.
Допрос продолжается, пока В. в отчаянии не признается:
– А что я мог поделать? Он все равно не дошел бы, у него горлом кровь пошла.
Бросил умирающего командира!
В штабе отряда наступили тягостные минуты.
Что делать?
Выясняем, кто такой В. Молод. В прошлом шофер-лихач. Три дня назад самовольно покинул пост, объясняя это так: "Чего зря-то толкаться на морозе, собака носа не покажет, а вы немцев ждете!"
Тяжело. Но решение уже напрашивается - судить!
11
Останки коменданта увезли в Берлин, назначили нового.
Тот стал свирепствовать сразу же.
В городском парке повесили нескольких юношей, совсем мальчишек. На бирках, прикрепленных к груди, значилось: "За мародерство".
Шестого декабря свора гестаповцев появилась в еврейском гетто. Комендант и гебитскомиссар майор Краузе обошли казармы, а потом приказали:
– Всех построить!
Эсэсовцы с собаками окружили большую толпу: детей, женщин, стариков.