Крымскй щит

Партизаны праздновали победу!

— Вовка! — Арсений с пьяным умилением посмотрел на младшего «братца по оружию». — Уважь боевых товарищей. Сгоняй ещё за топливом, а?

Володя вопросительно посмотрел на Сергея.

Бежать было недалеко — телега разведчиков с разорённым наполовину дощатым ящиком стояла в соседней подворотне, приткнули, чтобы в глаза не бросалась.

«Везунчик» уронил голову на грудь, то есть поощрительно кивнул. И сказал, когда уже парень двинулся к двери:

— Автомат возьми.

Железная дверь мастерской проскрежетала, выпуская Володьку в ночь…

Обер-лейтенант Дитер Кампфер с взводом подчинённых шагнул за угол ближайшего дома и, прислонившись к облупленной стене спиной, осветил карманным фонариком карту под целлулоидом планшета. Света на ночной симферопольской улице было в этот момент предостаточно: золотые вспышки взрывов, затяжное мертвенно-белое сияние осветительных ракет, голубые струи света от прожекторов, оранжевые трассеры «спарок», полосующих ночную мглу неба, разрывы зенитных снарядов и даже отсветы всего этого дикого пламени в стёклах окон. Стая немецких ночных бомбардировщиков налетела на город в качестве последней отчаянной попытки… Нет, не отстоять Симферополь, а хотя бы задержать в нём Красную армию.

Приложение 8 к приказу 17-й армии, оперотдел № 18/44 от 14.03.44 г.

За разрушение средств связи несёт ответственность штаб связи армии…

— Ерунда какая-то получается, Карл, — пробормотал Дитер своему помощнику. — Выходит, что следующий люк с кабелем — вон под тем домом…

— Вполне может быть, герр обер-лейтенант. У нас в Лейпциге, где я служил телефонистом компании, такое на каждом шагу случалось. И совсем не обязательно, чтобы дом построили позже… — Карл громко шмыгнул носом и подтянул снизу край трикотажного шлема под каской. — Если это муниципальная собственность и доступ к люку свободный, то у нас были ключи от подобных заведений на всякий, аварийный случай…

— Но у нас-то его нет… — раздраженно пробормотал Дитер.

— Почему это нет, герр обер-лейтенант? — подал голос рядовой Либкнехт и подбросил в вязаной перчатке гранату. — Есть отмычка…

— Слушайте, мужики… — начал Арсений и замер с открытым ртом.

В дверях мастерской, целясь в них из «шмайссеров», вскинутых на уровень глаз, стояли два немецких автоматчика в серых солдатских шинелях…

А между ними в офицерской двубортной шинели с серебряным витым погоном, в каске на голове, стоял, глядя Малахову в глаза и наставив на него дуло «парабеллума», немецкий лейтенант.

Тот самый, которого, привязанным к табурету, как к эшафоту, с гранатой в связанных руках, от которой не избавиться, не отвязаться, он оставил когда-то в Эски-Меджите. Оставил смертельным сюрпризом, живой адской машиной, миной с часовым механизмом сердца… По слухам, она сработала.

— Ах, ты!.. — успел только выдохнуть Арсений, и пуля из «парабеллума» сбросила его с табурета.

Вскинулся Сергей Хачариди, рванулся к пулемёту — и тут же кожанка на его спине полетела клочками и брызгами…

С полминуты в железном хаосе мастерской трещал шквал автоматного огня. Последним, сумев сделать пару шагов в сторону отпрянувших немцев, сломился пополам крепыш Сабаев.

— Es ist… [53] — злобным шепотом выдавил из себя обер-лейтенант, но его не услышали.

— Alles! [54] — повторил он окриком.

Грохот стих. Сизые едкие вихри золотились и клубились у керосиновой «летучей мыши», подвешенной под потолком…

Бутылки мадеры со звоном разлетелись о невидимые в ночи булыжники мостовой, засверкали осколками стекла.

53

Es ist geniigend — хватит! (нем.).

54

Все! (нем.).

Этот звук заставил обернуться обер-лейтенанта, последним выходящего из мастерской.

Оцепенение, охватившее Володьку, когда на полпути к месту партизанского праздника (он только так и воспринимал это внезапное застолье посреди почти освобождённого Симферополя — праздником) он вдруг увидел фашистов, гуськом выходивших из железной двери.

Оцепенение прошло, сменившись захлестнувшей до помутнения, до комка в горле ненавистью. Володька выхватил из-за спины «шмайссер» и, не поднимая его от живота, открыл огонь, поводя дулом по ночным теням, по серым фигуркам. Жал курок и кричал взрослые, злые слова, слова отчаянной ярости и отчаянного горя…

Их было так мало там, в лесу, этих праздников. Праздников с мужским потом и кровью свежих ссадин, едва подживших ран, с беспечной и мирной временами болтовней, но иногда полной самого благородного бешенства и самых высоких клятв, и…

…Я сразу понял, что тебя — нет. И нет ни Арсения, ни Шурале. Но не мог поверить, даже когда мы вас хоронили здесь, на старом воинском кладбище, рядом с матросами и солдатами, которые умерли от ран в симферопольских госпиталях ещё сто лет назад, в первую оборону Севастополя. Когда трещал наш салют над затихшим городом.

Не мог и не могу поверить… Не знаю, почему. Ты был всем-всем, ты… был… самым лучшим, и вдруг…

И вот я здесь, у твоей могилы, говорю с тобой, а ты не отвечаешь.

Вспоминаю все эти страшные, отчаянные и какие-то по-особому правильные дни — а ты не отвечаешь и не говоришь, как жить и как воевать дальше…

— Всё, сынок, всё… — обнял его за плечи Беседин. — Надо идти. Ещё поговоришь с ним, когда придёшь из Берлина. А придёшь ты обязательно, весь в грозе и славе, и в наградах. Может, и подрасти успеешь.

— Если вернусь… — глухо бросил Володя, поднимаясь.

— Ты — вернёшься. Ты же у нас везунок, один во всём отряде такой.

— Я? — даже остановился Володя.

— А кто же? Один на весь отряд без царапинки, всё тебя стороной обошло… А ведь из разведки не выходил. Вас, кубанцев-то, мы, почитай, пятерых потеряли, один Сашок в госпитале где-то да ты…

Сказал и по-отечески обнял парня за плечи.

— Война не закончилась… — сквозь зубы процедил Володя.