Крыша мира

Он пишет о переходе этом так:

«Рано утром, когда еще не занималась заря, все люди были на ногах и спешили навьючить лошадей. Еще последние сборы — и наш караван из двенадцати лошадей при пятнадцати людях выступил к перевалу.

В открывающейся перед нами долине белели снежные вершины гор, через которые мы собирались переваливать. Взошедший над горою месяц обливал с высоты безоблачного неба спящие окрестности. Неспешным шагом, осторожно ступая меж острых камней, шли умные горные лошади. Вот поравнялись и миновали налево теснину с белевшими громадами какого-то ледника. Дорога вступала в узкое ущелье, где царил холодный полумрак, хотя на дальних снежных вершинах уже дрожали первые розовые отблески утренней зари.

Верст пять едем вверх по громадным пластам твердого, как камень, снега, местами усеянного обломками сланца, а местами стаявшего и обнаружившего каменистую почву. По ней небольшим бурным потоком, выбиваясь из-под снега, бежал Бохуд. Вдруг, как-то неожиданно, вырастают перед глазами громадные пласты льда, возвышающиеся исполинской стеной через всю полуверстную ширину ущелья. Твердые снеговые массы, идущие вверх, помогают нам без труда взобраться на ледник, по которому и продолжается путь до самой вершины перевала. Ледник этот берет начало на издали виднеющихся уступах горы, потонувших в снегу, и занимает своею площадью пространство в несколько верст, причем самая масса льда покрыта сверху толстым слоем снега. В самом начале пути по леднику шли поперечные глубокие трещины, хотя и не особенно широкие. Эти трещины немало затрудняли путь, так как лошадям приходилось делать через них прыжки и тонуть в снегу, из которого их стоило немалого труда выручить.

Но вот опасное место миновало, небольшой подъем кверху — и мы на обширной снежной равнине, составляющей прямое продолжение того же ледника. Всюду, куда ни кинешь взглядом, одно снежное поле, залитое солнечными лучами…

Несколько верст едем по снежному полю и, не дойдя до его конца, свертываем вправо, где высокой, почти отвесной стеной возвышается снеговой вал… Подъезжаем к этому месту, сходим с лошадей и пешком взбираемся на верх снежной стены, так как разрыхлевший снег не только не держит лошадь, но даже проваливается под ногами человека. Вьюки сняты с лошадей и на людях внесены наверх; началось втаскивание животных, обильное всякими бьющими по нервам сценами. После полуторачасового подъема лошадей на высоту не более трех сажен весь караван был, наконец, на самом гребне перевала, на высоте свыше 15 000 футов над уровнем моря, среди вечных льдов и снегов, среди абсолютной тишины и покоя. Усталые люди, зажмурив глаза, неподвижно лажали на снегу; измученные лошади, покрытые пеною, с окровавленными копытами, едва держались на ногах.

После небольшой передышки стали спускаться в снежную долину. Сначала скатили со снегового гребня на разостланных кошмах вещи, а потом свели лошадей и сошли сами. Дальнейший спуск, верст на 10–12, шел по довольно мягкому снегу, что по ровной дороге затрудняло бы движение, но здесь, при крутизне ската, сослужило немалую службу. Ноги сами собою быстро двигались вперед, так что их приходилось задерживать в рыхлом снегу. По-прежнему мешал нестерпимо яркий солнечный свет, отражаемый необычайной белизной снегов, да среди окружающего холодного воздуха сильно жгло руки и лицо горячее солнце.

После двухчасовой беспрерывной ходьбы, или, лучше сказать, бега вниз по снегу, мы достигли голых, лишенных снега черных скал, усеянных пашнями. Отсюда шла узкая тропа, вьющаяся по голым обрывам и уступам скал, взбирающаяся ввысь и опять круто спускающаяся вниз. По этой тропе мы сделали весь остальной спуск на лошадях до самой долины, которая своею зеленью и теплом производила крайне отрадное впечатление после четырнадцатичасового пребывания в снегах и льдах» [5] .

5

С е м е н о в А. А. Этнографические очерки Зеравшанских гор, Каратегина и Дарваза. М., 1903, с. 7–8.

* * *

В долине этой мы не задержались. Перебросившись через второй — невысокий — перевал к западу, мы вступили в земли кара-катаев, узбекского рода. Места богатые; травы — по грудь коню, много воды, в зелени затонули кишлаки. Но садов нет: кара-катаи только что, на памяти нынешнего поколения, перешли от кочевья к оседлости. Даже на жилищах видно: дома у них — те же юрты: круглый корпус, перекрытый плоским выгибом крыши. Только гнутые решетки остова кочевого шатра заменены плетеным камышом, навитым вкруг накрепко вбитых в землю брусьев, а кошмы — глиняной обмазкой. Тяжело, неуютно, нелепо.

Кара-катаи — чистые узбеки-тюрки: и по языку, и по типу. Тем не менее они настойчиво уверяют, что крови они арабской. Араб — аристократ Востока: «родоначальник веры», как поясняли мне, в свое время, приятели муллы в медресе Тилля-Кари.

В Срединной Азии (в особенности в нагорном Туркестане) едва ли не все бесчисленные народцы и отдельные роды, которых приходилось касаться антропометрическими нашими инструментами, старались приписать монгольскому или иранскому своему стволу арабский корень. Подлинной же антропологической генеалогии своей они, как общее правило, не признают. Факт любопытный: у нас, на Западе, обычно «прыгуны за гербами» — отдельные люди; и заслуженно смеются над ними — одинаково — и люди вовсе без гербов и подлинные родовичи. А здесь целым племенам чужой отец кажется лучше, почетнее своего…

От кара-катаев до самого Кызыл-су — путь однообразен и скучен. Поля и пески. И чем дальше на юг, тем больше песков. Коням легко, всадникам — томительно. Саллаэддин дремлет в седле: «Совсем больница стал!» Жорж по целым дням не вынимает записной книжки — а уж на что мастер записывать! На самом что ни на есть пустом месте выищет какую-нибудь синклиналь…

Только подходя к Бальджуану, ожил наш караван. Город по ту сторону Кызыл-су: предстояла переправа вплавь, так как ни моста, ни брода нет. Подошли мы к реке к вечеру. И караул-беги, высланный нам навстречу беком бальджуанским с тремя-четырьмя десятками джигитов, усиленно просил: заночевать на берегу, отложив въезд в город на следующее утро: пока доберемся — ночь сойдет: вида не будет. Да и ехать после переправы придется Большим Бугаем — островом, что залег между двумя руслами реки; камыши и затоны на многие версты. Много зверя. По ночному времени — не случилось бы чего: и днем-то по Бугаю небезопасна езда!

Мы сделали уже в тот день около шестидесяти верст — по дикой жаре: ведь местность по правому берегу — степь да каменистые увалы. Разломило колени и плечи: этот довод не учел уговаривавший нас караул-беги: а с него бы ему и начать. С наслаждением растянулись мы на мягких коврах под белыми кошмами раскинутой у самой воды юрты; нижние полотнища откинуты: сквозь редкую решетку юртового костяка рябит река — быстрая, чуть всплескивающая по прибрежному песку разбегом мутных, кирпично-красных под закатным солнцем волн. За рекой — синеватой темной полосою протянулась сплошная стена камышей: кажется, слышно, как шелестят, кивая, гибкие стебли.

От костров, дразня застоявшийся голод (с полудня мы шли без привала), тянется запах жареной баранины и сала, расплавленного под плов. Караул-беги, приглашенный в юрту, тихим распевом рассказывает о Бальджуане.

— Благодарение богу-питателю и мудрости бека бальджуанского хороша жизнь в Бальджуане. Воды вдосталь, а стало быть и урожай тучный: прибыльно торгует зерном Бальджуан. Промышляет народ и иным: и мату ткут, и шелк прядут, и набойкой расцвечивают ткань. Промывают золото: по притокам Кызыл — песок золотоносный. Плодится без меры, можно сказать, скот на горных пастбищах. Подать легкая, бек милостивый: хороша жизнь.

— И охота здесь чудесная, надо думать? — показываем мы на камыши.

— Тце, тце, — сокрушенно щелкает языком бальджуанец. — Охоты у нас нет! По всей округе — и в Большом и в Малом Бугае и в горах — зверь заповедный: тигру отдан. Кормит тигров, по наложенному на него обету, Бальджуан. За то, что от него, от Бальджуана, пошли, на пагубу людям, тигры. Раньше, до того как стал город, их не было.

— Как не было? — восклицает Салла, выпячивая бороду, как мулла на ученом споре. — Разве Худан-Питатель не создал тигров тогда же, когда создавал и прочих животных?