Крыша мира

Значит, день всего: счет — на часы.

Но часы эти надо п р о й т и. А мне и стоять даже — нестерпимо. Как на пытке. Каждое движение отдает в висках щемящим, острым ударом…

Тронулись однако. Со стариком прощаться не пришлось. Он спал, и мы его будить не стали.

Как советовали горцы, я пошел без мукк. Боль заслепила сразу: я не видел, какими местами мы шли. Не говорил и не думал. Помню, что поднимались, и опускались, и царапались снова по камню. Долго ли? Не знаю: я не смотрел на часы.

Но мало-помалу ступать стало легче. Голова помутнела — ровным, чуть-чуть кровенеющим туманом, но острой боли не было. Это — главное.

Я снова — хотя и странно как-то, словно сквозь дымку — увидел снеговые вершины, близко-близко наклонившиеся к Тропе, и бурливый, задорный Пяндж, бьющий в берега, и играющие на солнце, разновидностью камней, скалы, и ясное, синее, спокойное близкое небо. Не передать словами, как сказочно хорошо в этих местах!

Ущелье сужалось. Нетерпеливо торопил Вассарга: «Ходу, ходу! Ступай тверже, таксыр, — больнее не будет!» И все чаще поглядывали язгулонцы на окрестные гребни.

— Куда крэн-и-лонги задевались? Храни судьба! Сколько прошли опасных мест, удачных для засады: нет крэн-и-лонгов. Неужто в горах заплутались?

— «Хранители»? — измывается совсем осмелевший Гассан. — Два дня шли — боялись ударить, все раздумывали: нет — лучше подальше! Нет им, видно, подходящего места для удали. Брось о них думать: они давно уже плетутся назад к Кала-и-Хумбу, поджав хвосты, как побитые собаки: держит их за плечи мертвый Джилга.

— Ч-ж! Гассан-бай! — машут, нахмурившись, руками язгулонцы. — Не поминай на опасном месте «своего» мертвеца.

Обогнули еще хребет.

— Держись, таксыр! Теперь недалеко уже и до Турьего Лба, должно быть.

Мелькнула летучая тень по обрыву. Пригнулись язгулонцы. Винтовки с плеч… Нет, это тур.

* * *

Снова лепимся над самой водою. Заплескивают волны кровавые, изорванные ступни.

Вверх опять, по отвесу. Камень раскален, как жаровня. Нет, не могу больше…

— Турий Лоб, таксыр! — радостно кричит Вассарга: он идет головным, сменяясь с Эскалором. — Готовь пули: последнее место крэн-и-лонгам.

Не всполз — взметнулся. Стал твердо. Боли нет опять. Но он еще далеко. Турий Лоб! Еще только виден — сквозь дымку — его огромный, по самому верху заросший редким хвойным лесом, массив.

Один из охотников ящерицей всполз с Тропы на утес, что обходили мы со стороны реки. Вассарга остановил нас взглядом. Мы видели, как разведчик, добравшись до вершины, осторожно поднял голову из-за камней. Осмотрелся, встал на ноги, осмотрелся опять. Вассарга махнул рукою. Мы тронулись: пока — путь свободен.

Уже со следующего утеса (мы шли все время над самым берегом, по обрыву) видна стала и висячая переправа, о которой рассказывал Вассарга.

Высоко над водой, почти у самой вершины горы, в расщепы откоса, вдоль всего к реке обращенного склона, вогнаны огромные, кое-как очищенные от ветвей стволы. От них вниз тянутся подвешенные на гигантских этих крючьях длинные и толстые, из коры плетеные канаты. Концы канатов петлею накинуты на тонкие, узкие, из колотых стволов насеченные брусья. От каната к канату, от бревна к бревну — зыбкий, висячий обвод. С перерывами в шаг или больше: брусья соседних переходов не соприкасаются друг с другом. Пройти можно, конечно, только в одиночку.

— Ну и место! — свистит Гассан. — Ты посмотри только: одного человека поставь — бей на выбор: хочешь — в грудь, хочешь — в спину.

Но крэн-и-лонгов по-прежнему — ни признака.

— Пропусти всех, таксыр! Ты должен сойти с Тропы последним. Открыл и замкнул: мы — не шли… Скорее, во весь ход, пока дорога свободна!

Шесть горцев и Гассан, один за другим, скользнули по поместьям. Печатая кровавый след, я шел за ними. Прогибались доски, надрывно скрипели, потрескивая гнилым треском, канаты: как легко идти по ровному месту!

Афганский берег в пятнадцати шагах — можно перекинуть аркан. Он полог, густо порос высоким цепким кустарником.

Мы были приблизительно на половине перехода, когда из кустов — броском — поднялись черные волосатые фигуры; блеснули стволы.

— Гей-да, на Тропе! Что за люди?

Оклик — по-таджикски, не чистым наречьем. Но по шапкам, небрежно наброшенным на курчавые нестриженые волосы, по лентам патронташей, крест-накрест опутывающим тело, по черным разбойным веселым глазам — я сразу узнаю афридиев. И приветствуя, взмахиваю рукой.

Снизу, прямо из-под ног, взвиваются стаей — взбуженные криком орлы. Бьют крылом под самой перекладиной, на которой я стою.

Вассарга отвечает:

— Друзья. Охотники Язгулона. Ведем путника.

— Какой крови?

— Урус.

Взблеснувшие было стволы опускаются: не любят англичан афридии.

— Мы давно ждем русских, — говорит, смеясь крепкими зубами, ближний ко мне, статный, чернобородый. — От стариков предание: придут с севера красные люди и освободят Великий Край от англичан. На севере только у урусов красные бороды. Добро пожаловать! Хотя у тебя, мальчик, и нет еще красной бороды.

— Зато ноги красные, — говорит Вассарга.

Афридии присматриваются.

— Кто снял тебе кожу с ног, урус?

Я вспоминаю — и опять нестерпимая, жгучая боль. Улыбнулся через силу.

— Сам.

— Долго рассказывать, — перебивает Вассарга, покачиваясь на скрипучей доске (как и все мы, он придерживается рукой за канат). — На перекатах не застаиваются: кто в горах не знает этого! Сколько лет коре, на которой мы висим?

— Прадеды считали! — смеются афридии. — Идите с миром.

Мы трогаемся.

— Стой! А это — тоже ваши?

Обернулись: к переходу, быстро скользя по отвесным почти скалам, врассыпную, вперегон спускались люди в синих чалмах.

Вассарга почти бегом ринулся вперед по подвесам…

— Скорее, скорее, таксыр!

Доски плясали под ногами. Кровенеющая дымка остро застилала глаза. Быть может, я и побежал бы, как дарвазцы, но не мог. Медленно из последних сил — переступая кровоточащими ногами, я почти машинально расстегнул кобуру. — Кто не бежит — от того бегут! — весело крикнул с того берега чернобородый. — Не оборачивайся: тебе не суждена пуля в спину.