Крыши Тегерана

У меня обмирает сердце при мысли о Зари в моих объятиях. Я смотрю на нее, а она улыбается и отводит взгляд.

— У нас с тобой будут дети? — спрашивает Ахмед у Фахимех.

Фахимех показывает ему четыре пальца и подмигивает. Ахмед хватается за голову.

— Вы родите красивых детей, — с любовью глядя на парочку произносит Зари.

— У него с его милой тоже будут красивые дети, — говорит Ахмед про меня.

— О да, — соглашается Фахимех. — Красивые, прелестные дети.

— Надо было пригласить ее на вечеринку, — спохватывается Зари.

Она ждет ответа от Ахмеда и Фахимех, но они молчат.

— Тебе представилась бы замечательная возможность сказать ей о своих чувствах, — говорит она мне.

Ахмед немедленно принимает позу ученого и произносит:

— Ну, не знаю, не знаю. Понимаешь, он считает, что, прежде чем сказать ей о своей любви, он должен узнать ее.

Я знаю, к чему клонит Ахмед, и у меня возникает желание дотянуться до него через стол и придушить.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Зари.

— Видишь ли, — наставляет Ахмед, — большинство людей в Иране влюбляются, почти ничего не зная друг о друге. В США и Европе люди, прежде чем влюбиться, долгое время встречаются и узнают друг друга. У него есть очень умная теория на этот счет. Он рассказал мне об этом на крыше три дня тому назад. — Повернувшись ко мне, Ахмед говорит: — Расскажи им.

Я от души пинаю его под столом.

Зари и Фахимех выжидающе смотрят на меня. Я откашливаюсь, бубню что-то и, чтобы выиграть время, съедаю ложку подтаявшего мороженого. Наконец я говорю:

— Да, в Европе и Соединенных Штатах люди действительно, прежде чем объявить о своей любви, проводят вместе много времени, чтобы узнать друг друга.

Помимо этого мне нечего сказать. После неловкой паузы я добавляю:

— На Западе отношения между мужчинами и женщинами приветствуются. В таких странах, как наша, мы больше озабочены Божьей волей и судьбой. Необходимо, чтобы в этих разных типах обществ антропологи исследовали взаимосвязь между развитием технологии и формами взаимоотношений в парах.

Глядя на ухмыляющуюся физиономию Ахмеда, я чувствую себя полным идиотом. «Почему я позволяю ему так со мной обращаться?»

Зари, немного подумав, говорит:

— Интересно.

Ахмед снова выпячивает грудь колесом, и я так его пинаю, что он съеживается, изо всех сил стараясь не застонать от боли.

Зари смотрит на меня и спрашивает:

— Когда ты скажешь мне, кто она?

— Вероятно, не раньше, чем антропологи опубликуют свои исследования, — подмигивая мне, произносит Ахмед.

«Я убью его! Клянусь, убью!»

Мы принимаемся за уборку дома. В гостиной я замечаю на полке фотографию Доктора с Зари. Доктор обнимает ее за плечи. Она улыбается своей особенной улыбкой и склоняет голову на плечо Доктора.

— Это ужасный снимок, но маме нравится, — подходя ко мне сзади, говорит она. — Я все время прячу его, а она находит и ставит обратно на полку. Когда-нибудь сожгу это фото.

— Почему? Фотография хорошая.

— Доктор вышел хорошо, а я — нет, — говорит она, избегая моего взгляда.

Я гляжу на фото и шепчу:

— Я так не думаю. Эта твоя улыбка…

— Какая улыбка?

— Особенная. Твоя улыбка — твой отличительный знак.

— Мой отличительный знак, — повторяет она.

Это звучит как утверждение, а не вопрос.

— Угу, никто больше так не улыбается. Мне нравится.

— Правда? — не поднимая головы, спрашивает она.

— Ага. Мне нравится, как ты наклоняешь голову.

— Да?

— И мне нравятся твои глаза. Они почти всегда улыбаются.

— Но не всегда?

— Они улыбаются, когда ты счастлива.

Она поднимает на меня взгляд.

— А сейчас они улыбаются?

— Да.

Некоторое время мы смотрим друг на друга. Мы стоим так близко, что я чувствую на лице ее дыхание. У меня подгибаются колени. За долю секунды в моем сознании проносится все, что я успел о ней узнать. Ее любимый цвет — голубой. Она говорит, что голубой ассоциируется с безбрежностью — безбрежные небеса, безбрежный океан. Интересно, почему она всегда упускает то, что и глаза у нее тоже голубые? Она — рассказчица. Они с Кейваном каждый день после обеда отдыхают на одеяле под вишней у них во дворе. Зари всегда ложится лицом в сторону крыши. Я догадываюсь, что она за мной наблюдает. Я слышу, как Кейван просит: «Еще одну историю, пожалуйста — всего одну». Мне бы хотелось, чтобы она шептала мне на ухо истории о нашем будущем, и я тоже просил бы ее рассказать еще одну. Она всегда просыпается рано и идет в булочную в конце переулка купить к завтраку свежего лаваша. Со своего поста на крыше я вижу, как она проходит туда и обратно. Она часто поглядывает наверх и знает, что я смотрю на нее.

Я опьянен тем, что понимаю ее тайные побуждения. Я чувствую, как она тяжело дышит, ее грудь вздымается и опускается всего в нескольких сантиметрах от моей. Я влюблен в нее, и пути назад нет. Стоит сделать одно маленькое движение, и наши губы соединятся. Мы тянемся друг к другу, и тут в комнату входит Кейван.

— Где моя голубая рубашка? — спрашивает он.

Мы с Зари стоим еще несколько мгновений, не двигаясь и неотрывно глядя друг другу в глаза.

— Та, которую Доктор прислал мне на день рождения, — поясняет он.

Зари медленно поворачивает голову и смотрит на Кейвана.

— Доктор прислал ему красивую рубашку, — шепчет она мне. — Тебе надо на нее взглянуть. Очень чутко с его стороны.

Она подходит к шкафу.

— Он очень заботливый человек, — произносит она сдавленным голосом. — Очень хороший человек.

Когда я прихожу домой, отец зовет меня с собой посмотреть фильм «Касабланка». Он говорит, что это выдающийся образец киноклассики всех времен. Мне хочется сказать ему, что я это знаю, поскольку, если верить Ахмеду, слыву энциклопедией кино, но я молчу. Я внимательно слушаю диалог между Хамфри Богартом и Ингрид Бергман. Может, научусь языку влюбленных. Я думаю о том, что говорил об антропологах и формах взаимоотношений, и мне хочется умереть от стыда. Неужели Зари, Доктора и меня ждет судьба главных героев «Касабланки»? Я представляю себе Доктора революционером, сражающимся против нацистов, а я — это одинокий владелец бара, полагающий, что у него есть женщина, пока не возвращается другой мужчина. Хватит ли у меня мужества отпустить ее, как это делает Богарт? Найду ли я самолет, на котором Доктор вместе с моей возлюбленной мог бы спастись от нацистов? Пожертвую ли я собой ради их счастья?

После кино я иду на крышу. Свет в комнате Зари не горит. Вдруг я замечаю на стене между нашими домами листок бумаги, прижатый камешком, чтобы не унесло ветром.

Я поднимаю листок. Зари нарисовала меня. Я стою в переулке под дождем, прислонившись к дереву, и смотрю на девушку, которая в отдалении уходит к реке. Она уплывает прочь, как безликий ангел. В длинных волосах — белая роза, как та, что я подарил Зари. Вдали виднеется гора с покрытой снегом вершиной. Зари сумела передать чистоту снега, величественность и спокойствие и в то же время зыбкость очертаний. Внизу страницы надпись: «Когда скажешь мне, кто она, я дорисую лицо твоего ангела».