Крысилово
Шрифт:
Он вывел стихи на принтер, но едва вытащил из него листок, как ввалился жующий Симкин двор. Приспешники замерли у двери, а королева подошла к брату, выдула изо рта пузырь жвачки, сине-белесым цветом похожий на мясную пленку. Симка словно без стеснения выставила наружу какой-то свой нездоровый, обложенный белым внутренний орган. Она скомандовала:
— От винта!
Витькино время теперь распределялось так: ночью — провожать мать на кладбищенское вытье, с утра — торговать с Октавиевной, потом — варить обед, носить воду, колоть дрова — и до нового похода на кладбище отсыпаться под щебет королевского компьютерного двора. Мать все чаще звала его кормильцем, в доме стало посытнее — Витька очень прилично прирабатывал к бюджету, да и себе заныкивал на мойке машин. Через неделю снова подкатил к ним на опеле тот самый амбал. Шприц разработался, ходил легче, — Витька в два счета вымыл амбалу машину. Амбал
...Распродав очередной сноп, они с Октавиевной взяли в ларьке “Фанту” и арахис и улеглись на солнышке — под крестом на взлобке.
— А милое это дело — на небо глядеть, — вздохнула старуха. — Будто и всего на свете двое — ты тут на земле, пока не под землей, да Господь у себя наверху.
— А вы в Бога верите, Октавиевна?
— Я-то в Него верю, да вот Он мне не очень верит, — таинственно, как и подобало ворожейке, ответила она. — Знаешь, Витюшка, давно я чую, а только как чую — не знаю, — что Господь у нас тут никому не верит, никого не любит, и с древлих времен у Него не один раз на город на наш глаз положон был, так бы вот в порошок Он нас и стер, да все руки не доходили.
— Да что в нас такого плохого? Чем мы Ему не пришлись?
— Где мне знать, может, тем, что Сам же в нас душу вложить когда-то позабыл. А нам вечно за начальство расхлебывать. Последний раз Он не так и давно на нас недобро глянул — в позапрошлом всего году.
— А что тогда было?
— Да на вид и ничего. Смилостивился, что ли, в последний-то миг. А только готовил что-то. Гроза была несусветная, с краю погоста все елки повалило, слухи даже пошли насчет светопреставления. Потом директора АЭС, старого Усманыча, с чего-то уволили, а Надею мою, дочку, в секретаршах она у старого-то служила, новый сразу убрал, она в ларек торговать подалась, знаешь, который у “Зеленого Кота”. Да еще заприезжали к нам в те поры какие-то московские корреспонденты, резвые молодчики. Я одному такому самолично соринку с глаза вылизала, — бойковитый, а от соринки прямо слезьми ревел. И с того времени у всего Пилорамска сплошь крыша поехала, а в нашем краю людишки и без того всегда на голову слабеньки были.
— А по-моему, наоборот, у нас умных хватает.
— Ага, то-то у нас рядышком, в Элитровке, дурдом и выстроили. Да сам посуди, где еще такое небывалое мутится, кроме как у нас? То девочка на мальчика медицински переделается, то дохлая собака в образе птичьего привидения явится, то отец с дочкой, Господи прости, любовь крутит. Это сейчас. А и в старину положон был глаз, искони положон, тебе говорю. Ведь и до потопа у нас, не у кого другого, Чавка с Хряпой владычили, тут вот прямо, на Чвящевской.
Витька вздрогнул:
— Октавиевна, так Чавка и Хряпа и правда были?
— Правда ли, нет ли, не знаю. Может, и правда, но так давно, что от сказки уже не отличишь. Тебе отец разве не рассказывал? Он у меня тоже про них интересовался. Малахольный он у тебя, вечная память, был. Как похмелиться не сообразит, все сюда приходит, тут вот на взлобке ляжет и песню всегда одну и ту же тянет своим херувимским голосом с волчьей тоской — про крест какой-то.
— Не эту, Октавиевна? — Витька наизусть прочел ей отцовы стихи.
— Она! Про этот самый крест! — подтвердила старуха и добавила: — А может, про другой какой. Про кресты много песен живет. Вон и мой зятек, Надеин благоверный, по пьянке про крест поет. — Старуха продребезжала, пытаясь изобразить блатной надрыв: -” У меня ж — ни креста и ни галстука!”
— Расскажите мне про Чавку и Хряпу.
— Ну, видать — не миновать.
Она помедлила, огляделась. Со взлобка хорошо были видны за шоссе первые домики Пилорамска, огороды за плетнем. У плетня стояли, о чем-то горячо разговаривая, пожилые мужчина и женщина. Их велосипеды, видно, впопыхах кое-как прислоненные к плетню, сползли на землю и словно склещились, накрепко переплетясь рулями и педалями. Женщина вдруг на них указала, и тогда мужчина наклонился к ней и затяжно поцеловал в губы.
— Ну, не поехавшие, скажешь, все тут у нас? — сказала Октавиевна. — На погост пора, а они плюйбойские игры играют. Да чего там, тем живое и живо. Даже и первоначальная чудовища Барахта о том думала. Думать-то, правда, она не умела, чуяла только, чего ей надо, да не с кем было. Вот она сама собой и располовинилась на двоих, на Чавку и Хряпу, мужеска да женска пола. Чавке всю свою шерстюгу отдала Барахта, а Хряпе — всю кость. И помирать стала — чем же ей, делёной, жить? А помираючи, велела она детям — не словом, не мыслию, а так, дуновеньем одним — дружно жить и вместе держаться. Но оставалась у Барахты всего одна то-о-ненькая,
зато твердая-претвердая косточка, и пихнула ее Барахта тому из детей, кто ближе стоял. А это был Чавка. Ему в щетину Барахта и упрятала ту косточку, и она у него мигом глубоко внутрь ушла. Сразу не залюбила за это Хряпа Чавку. Все у них, вишь ли, поровну, а ему — чуточкой больше. И порешила она от брата отдельно проживать. Они уже, понимаешь, и думать умели, и решать, даже и говорили по-своему. Наполовину по-драконски, наполовину — по-крысиному. И забрала себе костяная крыса Хряпа всю нашу теперешнюю местность от Пилорамского Поля до Княж-Бурьяна — рос там чистый хвойный бор. Хряпа сосны и хряпала. Зубов у нее не было, зато челюсти широченные, из сплошной острой кости — она ими сходу стволы, как бензопилой, переедала. И скоро сказка сказывается, а дело, слава Богу, нескоро делается — схряпала Хряпа чуть не весь свой бор.А щетинному крысу Чавке отошли берега Свинежки — ну, где теперь Пилорамск и Гусевицы — и сама Свинежка. Она в ту пору была не короче и не уже хоть бы даже и Волги. Чавка жрал ольшаник да осинник на берегах, в Свинежку залезал и вычавкивал воду со всем, что в ней водится — рыбой, раками и плаунцами-жуками. И скоро сказка сказывается, а дело-то, по счастью, нескоро — но стала от этого Свинежка узка да мелка, разве что быстрой осталася. И берега оголились.
И стали брат с сестрой поголадывать. Посмотрит Чавка на сестрину сторону и подумает — а славные у нее сосенки, плотные, нажористые, не то что его осинники-ольшаники мелкие. Глянет Хряпа на братни угодья — и позарится на сочные да смачные его лиственные лесочки — не чета ее сухим соснам, от которых в горле першит. А еще к тому времени приспела Чавке и Хряпе пора семьи заводить, а с кем им и было, кроме друг друга? И стали они сходиться вот тут, где нынче Чвящевская пустошь, а тогда была просто большая поляна лесная. Сходятся и сговариваются, как бы это им все вместе совместить, глядишь бы тогда и самим еды хватило, и деток спородить и прокормить вышло бы. И все никак сговориться не могут, как журавь и цапля, — отвыкли уже друг от друга, окаменились жадностью, одичали завистью. Все каждому кажется, что его пай в общем хозяйстве больше будет, а оно ведь обидно. Поревут друг на дружку по-драконски, как в рупоры, повизжат по-крысиному, точно электросварка, и разойдутся. Но больно уж в Чавке той весной кровь на чадородие бунтовала, и почти что уговорил он сестрицу. Совсем было собралась Хряпа ласково лизнуть его в крысино щетинно рыло, но припомнила вдруг ненароком, что у него в нутре где-то лишняя косточка издавна запрятана, да и полоснула его челюстями по голому хвосту, так что он тут же и отпал — на том месте теперь Хвощанский ручей, что в Свинежку впадает.
И начался тут у Чавки с Хряпой превеликий бой не на живот, а на смерть. Три дни бились они тут, у Погострова. Чавкины зубы — как частокол, каждый зуб с жердь, острый, как пика, на лапах когтищи кривые, что крюки от подъемна крана, а меж когтей — перепонки для плаванья. Да и пол, что ни говори, мужеский. Искрошил он Хряпе все кости, от Барахты наследные. Истекает Хряпа кровью, а Чавку из челюстей не выпускает, на части его перекусывает, щетину выдирает, в утробу зарывается, все шиповатым своим языком ту косточку зазря ищет. Так и пожрали Чавка с Хряпой друг друга, род свой пресекли. Поляну лесную вытоптали они до целой Чвящевской пустоши, от крови их ядовитой допотопной тут трава плохо и растет. А косточка та спорная уцелела, говорят, только незнамо где в наших краях лежит. Приезжали ее искать и ученые из Москвы, и наши местные старались — и до революции, и в советско время, и сейчас пытаются, а найти не могут.
— А зачем ее ищут? — спросил потрясенный Витька.
— Первое дело — научный интерес, историческо костьё от Барахты. Может, ее по этой косточке всю восстановят, теперь могут. Второе — волшебная же она!
— Как — волшебная?! — Витька затаил дыхание. Ничего волшебного вообще-то не бывает, но ведь — Октавиевна. Всякого можно ждать.
— Да говорят, кто ее найдет, — что пожелает, то и сбудется, Что душеньке угодно. Хотя оно, понимаешь, и опасно — сила в ней неизвестная, да и кому еще достанется!
Витька поспешил домой. Надо скорей прочесть battle.doc, — что же отец тогда писал о битве Чавки и Хряпы? Но весь двор был тут, спасал своего по-американски миловидного Гвинни с малышовой челочкой над гладкой змеиной мордашкой. Откупить компьютер на этот раз обошлось дороже. Он финансировал мини-социуму мороженое, благо сделал сегодня хороший бизнес.
Машина была в его распоряжении. Он вызвал файл — на мониторе показался сгусток неведомых кудреватых закорючек и цифирок. Вспомнил, разархивировал, и из черного космоса DOS’ а на белое поле выплыл русский текст — всего-то около странички. Витьке казалось, что написано было больше, да и поинтересней — может, отец переделал или уничтожил начало перед смертью? Он припал к отрывку, написанному отцовским поспешным, выспренним и устрашающим стилем.