Кто не слышал о чечевичной похлёбке? Непридуманная история

Пришёл озабоченный, как обычно, Кунцман, окликнул Розалию Вернер, сказал: её вызывает уполномоченный. Девушка поднялась с земли: голенастая, тонкая, она чуть сутулилась. Бригадирша, не отрываясь от работы, напомнила ей:

– Руки, ноги обмой!

Та побежала к ведру с водой, исполнила, что велено, пошла вслед за Кунцманом. На другой день была вызвана следующая… Каждый раз, когда приближался Кунцман, у Регины Яковлевны ёкало сердце, а Якобина упрямо пристально глядела на свои работающие вымазанные глиной руки.

Он подходил, никого не окликая. Его продолговатое с втянутыми щеками лицо сделалось особенно сосредоточенным, прежде чем он приблизился к Регине Яковлевне и произнёс:

– Вас и вашу дочь вызывает гражданин уполномоченный.

Якобина медленно шла к ведру и так медленно, с выражением гадливости, обмывала руки и ноги, что мать поторопила:

– Доченька, нас ждут.

Сама покончила с мытьём, демонстративно спеша. Кунцман переминался с ноги на ногу и с видом страдания смотрел в ту сторону, где располагалась землянка ожидающего уполномоченного. Когда подошли к ней, Кунцман, очевидно, следуя инструкции, произнёс с неестественной важностью:

– Идите и не забудьте постучать! – и с занятым видом поспешно удалился.

Регина Яковлевна сошла по ступенькам, согнутыми пальцами осторожно стукнула два раза в дверь, услышала «войдите!» Ерёмин, сидя за столом, ел из миски суп; на столе стояли три котелка, один, видимо, был уже пуст, а над двумя в лучах солнца, которое било в устроенное на уровне земли окно, курился парок. Мать и дочь невольно потянули в себя воздух, немыслимо было не сглотнуть. Напротив стола стояли два табурета. Василий Матвеевич улыбнулся с лукавой приветливостью:

– Располагайтесь.

Регина Яковлевна едва не сказала «спасибо» – сробела. Обе сели, а уполномоченный доел суп, положил руки на стол, обратился к Якобине:

– Положи матери каши-то.

Девушка, потупившись, словно не услышала. Ерёмин проговорил сожалеюще:

– Нехорошо-то как… – приподнялся из-за стола, добавил уступчиво-грустно: – Да уж ладно, – взял ложку и до краёв наполнил две миски горячей рисовой кашей из котелков.

Регина Яковлевна в безраздельном бессилии онемела. Не оторвать глаз от полных мисок на краю стола и от человека по другую его сторону: землисто-жёлтая гимнастёрка с малиновыми кубиками лейтенанта на петлицах, лицо широковато в скулах, виски сдавлены, заметны поры на носу, короткий чуб зачёсан набок.

– У меня тут таких, как ты, хороших – аж четырнадцать, – сказал он Якобине, улыбнувшись, а затем помрачнев. – Я к ним, они ко мне относимся, как надо. Одна ты тут – не наша.

Мать попыталась защитить дочь, сказать, что та была активная комсомолка. Начала:

– Она…

Уполномоченный строго прервал:

– Всё, что надо, раньше нужно было говорить – и не мне, а ей! – Снова впился в Якобину изучающим взглядом, произнёс въедливо: – В других есть воспитание, а в тебе – нет. Ты ведёшь себя невоспитанно – с кем? – и сам ответил на свой вопрос, как бы удивляясь: – Со мной… А я тут – закон, – проговорил с выражением некой степенной скромности. Постучав указательным пальцем по столу, усмехнулся: – Перед законом гордишься?

Мать осмелилась вставить слово:

– Она стесняется…

Ерёмин бросил ей:

– А вы-то что не едите?

От злобности в его голосе и лице она обмерла, взяла ложку, стала есть кашу из миски. А он уже был ласково-ехидный, говоря Якобине:

– Закона не стесняются. Стыдиться надо, но только не закона.

Она подняла на него умные в длинных ресницах глаза: он увидел в них то, от чего отвёл взгляд и, словно расплачиваясь за эту слабость, повернул голову, с усмешкой глядя на кровать позади себя. Потом, упираясь локтями в стол, подался к девушке:

– Давай по-хорошему, а? – обеими руками подвинул к ней миску с кашей, пальцем подтолкнул ложку: – Бери, ешь.

Она, руками натягивая на стиснутых коленях платье, сказала ему в лицо:

– По закону мне не положена ваша каша!

От неожиданности он не сообразил, как ответить, начал тоном скандала:

– Ишь, как дома обкормили тебя! Другие девушки-то не видали краковскую колбасу, не знают, что это такое. Но не пошла она тебе впрок… – глаза его сузились, к нему вернулась едкая усмешечка: – Ладно… сама придёшь.

Регина Яковлевна бесшумно положила ложку в опустевшую миску и, не узнавая своего голоса, спросила не дыша:

– Мы можем идти работать?

Ерёмин изобразил улыбку, сказал, будто поздравил:

– Обязательно!

* * *

После захода солнца Регина Яковлевна говорила с дочерью у задней, без окон, стены землянки. Прошептав:

– А мой первый муж был лучше этого Ерёмина? – стала рассказывать о красном командире.

Якобина глядела в степную даль, которая медленно мутнела под темнеющим небом. После знойного дня было всё ещё душно, от нужника без двери, расположенного в тридцати шагах, пованивало.

Мать в своём рассказе дошла до арии Германа, произнесла:

– Так бросьте же борьбу, ловите миг удачи…

Дочь сказала:

– Вот ты и сама обратилась к мудростям.

Регине Яковлевне резко не понравилась ирония.

– Над чем тут насмешничать? Я тебе о твоём положении говорю! Между ним и библейскими притчами разница, как… – она искала слова.

– Как между чечевичной похлёбкой и рисовой кашей, – сказала за неё девушка.

Мать тихо охнула. Удержалась от возгласа: «Чем твоя голова набита?» Подумала о времени – таком далёком и, как кажется теперь, безмятежном, – когда вместе с дочерью раскрывала книги из сундука, оббитого воловьей кожей. Некоторые из них были переведены на русский язык, в советских учебных заведениях с патетикой произносилось: «Буря и натиск». Так звалось литературное движение в Германии последней трети XVIII века. Произведения писателей «Бури и натиска» звали к борьбе с деспотизмом, подавлявшим свободу и при феодализме, и при капитализме, с которым покончили трудящиеся Страны Советов.

Отвечая своим мыслям, Регина Яковлевна прошептала:

– Если бы Гёте попал сюда, сказал бы он… – она умолкла, и дочь опять договорила за неё:

– Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой.

– Но сегодня, здесь, – это какая-то фальшивая театральщина! – простонала мать. – Это к твоему положению относится так же, как чечевица, первородство…

– Относится, но ты меня не слушаешь.

– Слушаю, слушаю…

– Мама, я – немка! – произнесла Якобина.

Регина Яковлевна испугалась того, что она ещё может сказать, прошептала:

– Успокойся! – поглядела по сторонам.

Вблизи никого не было. Мать и дочь ждали нары и ранний подъём.

* * *

День за днём лагерницы поднимались из землянки, шли с вёдрами к цистерне за водой, нарезали солому, лили воду в ямы в перемешанные глину и песок и, приподнимая подолы, ритмично погружали ноги в месиво. Потом усаживались, руками загребали смешанное с соломой тесто для самана. Вставшее солнце становилось всё злее, лучи опаляли травы раскинувшейся степи, нещаднее обжигали шеи, лица женщин, накаляли кирпич-сырец, ранее во множестве выставленный на площадке, подсушивали влажные изделия, которые добавлялись и добавлялись.