Кто по тебе плачет

– Господи, – перевела она дыхание. – Что происходит? Я подумала, приехали...

– Небольшая тренировка.

– Ты умеешь?

– Пробую.

Не решился тут же пояснить ей мою причуду, не смог.

– Он как живой. Бычок упрямый, – сказал я.

– Напугал.

– Прости великодушно. Хотел испытать незнакомую тачку.

– Посмотрю, как ты поедешь, посмеюсь.

– Ой, не скоро...

* * *

Мы гуляем иногда по нашей обетованной лесной поляне, ходим вокруг оставленных фундаментов, по краю леса, мимо спокойных стволов, никогда не переступая границу леса. Таким кажется он до сих пор необъятным, недобрым в этой своей бесконечности, окружающей нас, надменным, как любое неизмеримое расстояние, которое нет сил преодолеть.

Нельзя не дивиться воздуху, разлитому над поляной до краев, до самых верхушек, до иглистых верхушек леса, до маленькой белой тучки, всюду, под каждым стебельком волнами. Кажется, шагни в нее, шевельни траву, и забулькает он, густой ощутимый воздух, потечет, побежит, мелькая сиреневыми бликами цветов. Дышать – не надышаться.

Не работает ветряк, и поэтому тихо вокруг до смятения, до желания крикнуть, чтобы нам отозвалось эхо. Несоединимая со всеми этими кирпичными стенами, фундаментами, штабелями тишина. Так незаметно переходит она в лесной шорох. И, может быть, невольно боясь тишины, устав от нее, мы стремимся к вечному лесу, пугающему нас.

Мы бродим вокруг маленьких засеянных полей, делянок, участков, не знаю, как их назвать. Гречиха веет сухим добрым теплом. Необычайно цветет картошка, и смешными кажутся вдруг слова: не подарить ли тебе скромный букет картошки?...

От крана по земле тянется шланг: поливаю понемногу через день. И думаю вдруг: не забыть осенью выключить воду и шланг унести, чтобы не лопнул от мороза... И холодно мне становится от этой мысли изнывающе холодно.

Зачем это нужно? Какое мне дело? Другие выключат. Придут, прилетят, выключат. А я буду не здесь, далеко. Я буду не здесь... Но въедливый голос тянет свое: не забыть выключить к морозу... Да какое мне дело? Пусть катится прахом... Не я виноват, не я бросил.

Не я. Но кто же?

* * *

Прогулка наша кончается в столовой на колесах. Вагончик больше не пахнет папиросным дымом. Он дурманяще пахнет кофе. Пол, окна, столики, стулья, кажется, потолок и сами стены вымыты ею до сияния, до бликов на стекле, на черном пластике. Девушки на картинках тоже выглядят умытыми, свежими, кофейными.

На столике в хорошем стекле букет.

Она мелет зерна кофе, сыплет ароматный порошок в медные колдовские баклажки, заваривает кипятком на плите, выдерживает магическую минуту и разливает в тонкие фарфоровые чашки, взятые нами, злоумышленниками, с казенного склада. Нежные, флюиды кофе сливаются вперемежку с настоем луговой травы, тишины, воздуха, наполняя сердце теплом и видимостью покоя.

– Прилететь бы сюда не случайно, по собственной воле, ни о чем не беспокоясь, век не улетела бы, – говорит она. – Совсем немного надо... Нет покоя, ничего не радует.

– Это где же немного? Тут немного? Бар один чего стоит. Названия только не хватает.

– Как ты прозаичен. В городе я бы тебя не заметила.

– Я тоже.

– Грубиян...

– Хорошее название: кафе «Грубиян»... Или кабачок «У кедра». Лесной шалман «Кому пышки, кому шишки»... Трактир у поляны «Приют утешения...».

– Чем тебя утешить?

– Коньяк будем?

– Не хочется...

– Хозяева пили часто.

– Хозяева... Мне кажется, они все время с нами. Привыкнуть не могу. Без конца оглядываюсь. То вдруг сами по себе начинают брызгалки булькать, фонтанчики. Словно их за моей спиной включили, отключили. То вентиляция дует и сама же перестает. Хожу и вздрагиваю. Шорох, жужжанье, плеск. Или привидения работают, или :кто прячется, надо мной смеется. Включит, выключит... Посмотрел бы ты, как подвязаны ветки, оттянуты, притянуты, как забинтованы стволики. Перевязал кто-то, забинтовал и отошел только что... А я не знаю, снимать бинты или нет. Зачем они там, насколько... Под каждым табличка, название, возраст. Ягодники на проволоках. Ни один лист земли не касается... Делянки с медицинскими травками. Понемногу, но есть валериана, шалфей, мята, подорожник. И все это под крышей оберегается. Череда, зверобой, пустырник. Синюзен какая-то и чабрец, если не ошибаюсь. Наперстянка и чистотел. Есть еще девясил... А что значит левзея? Кому нужен алтен?... У меня бабушка травница была. В доме под Вологдой все подклети мохнатились от пучков. А я таких названий что-то не помню.

– Чай тоже, говорят, лечит, и простой одуванчик... Махни рукой.

– Жалко.

– Ну да?

– Все некрепкое, маленькое, живое.

* * *

Третий день у меня тренировка, усмирение автопогрузчика.

Подъемник запускается буквально мановением пальца, но соединить его движения с движением самой машины сразу не удается. Мое желание – попасть грузовой площадкой в щель между деревянным поддоном и землей. Попасть аккуратно, точно, вдвинуть его туда и остановить машину так, чтобы не стукнуть поддон-подставку, на которой уложена в ровной кладке добрая сотня кирпичей.

Несколько раз боднул кирпичную кладку так, что поддон скрежетал по земле. Не будь на кирпичах деревянной обвязки, они бы разлетелись у меня грудой. Машина поддала их, но я ничего не мог с этим поделать.

Вхолостую все получалось. Подкат к условной точке, опусканий площадки, движение с воображаемым грузом. Как только доходило до весомого кирпича – машина взбрыкивала, не желая подчиняться.

* * *

Подолгу разглядываю чертежи недостроенного дома, не решаясь пока четко и ясно записать в дневнике, для чего мне это нужно.

* * *

Проверил инкубатор. Кажется, никаких цыплят у нас не будет. Он работает, но все яйца, по-моему, неживые. Ничего не бьется, не шевелится. На всякий случай надо ходить сюда каждый день, чтобы не проворонить писклявые голодные комочки, белые, желтые... Как белку в лесу, хотел оберечь их от моей злой руки.

– Лучше бы я из них «Монако» испекла с ягодами. Вот увидишь, ничего не выйдет. Яйца лежалые, – говорит она тоном большого знатока садово-сельского хозяйства. Прав у нее на это много, потому что к обеду на столе была у нас прохладная от свежести хрусткая зелень: салат, укроп, огурчики, похожие на крохотные кактусы, влажная морковка величиной с мизинец. И все к великолепному крестьянскому супу из тушенки, лука и свежей капусты с картофелем. За которыми последовали необыкновенные макароны, спагетти финские с тертым сыром. И компот из банки, что не делает его менее вкусным, чем любой другой.

– Завтра кончаются компотные банки, дойдет клубника.

– Вот прилетят хозяева и попрут нас от клубники, огурчиков и разной благости. Жалеть будешь.

– Ну, я на дорожку вымолю, не откажут.

Она улыбнулась очень спокойно и хорошо. Никто бы не заметил в ней скрытой скованности, глубоко затаенной тревоги: условились так, вот и говорю, как условились. А сама не очень-то верю...

Дети, чтобы не сглазить, не накликать беду – неприятности, стараются не поминать, обходить.

* * *

Я не виноват.

Я хотел одного: лишь убедиться, что ее нет в оранжерее. Тихо подошел к двери комнаты, не уловил ни звука, ни шороха, подождал немного, приоткрыл дверь и буквально присох на месте.

Она сидела у своей постели, спиной ко мне, и гладила руками что-то белое на мягком одеяле.

– Прости меня, обезьянка моя милая, дразнилка моя смешная, – приговаривала она, расправляя что-то белое на-мягком одеяле. – Я стала добрая. Тебе со мной будет хорошо. Всем будет хорошо. Я не была злюкой... Уставала очень... Ты меня, простишь, да? Целую тебя, плакучка моя, капризулька моя...