Кто-то, с кем можно бежать

***

Она вышла из комнаты Песаха и Динка за ней. Она всё ещё не знала, где находится, что это за место. Пол в коридоре был выложен разбитыми плитками, кривыми и осевшими, в некоторых местах обнажилась земля, и росли трава и бурьян. Можно было видеть, как с той минуты, что люди покинули это место, природа снова вернулась к своей деятельности, и Тамар подумала, что и с её семьёй произошло нечто подобное. Коридор всё тянулся и тянулся. На стенах были таблички: "Амбулатория". "Приёмный покой". "Хирургия". "Детский стационар". Она заглянула в полуоткрытую дверь и увидела железную кровать и на ней матрац и груду свёрнутых одеял. Может, кто-то там спит, а может, и нет. На полу были следы от ржавых ножек множества кроватей. С потолка спускались трубки и электрические провода. "Кислород", было написано на одной табличке, рядом с ней висел порванный плакат Мадонны. Она нашла комнату в конце коридора. Ей пришлось бороться с дверью, чтобы преодолеть давление матрацев, наваленных за ней. Внутри был пыльный и спёртый воздух. Она вытащила из кучи один матрац, полосатый и очень тяжёлый, в больших пятнах. Попробовала вернуть его и взять другой, но вынутое оттуда уже нельзя было засунуть обратно. На матрацах лежали одеяла. Она влезла на гору матрацев. Вытащила два одеяла, стараясь не нюхать их. Каждое её движение сопровождалось облаками пыли и запахом мочи. Простыней не было. Ей придётся прикасаться к этим одеялам, спать под ними. Их запах пристанет к её коже. Неважно, с отчаянием напомнила она себе, главное вытащить его отсюда; для этого она должна проникнуть сюда. Проникнуть по-настоящему, полностью.

Она тащила матрац обратно вдоль коридора. Он весил почти столько же, сколько и она, давил ей на спину, заставляя сгибаться пополам, и тащился за ней, как шлейф бедности. Она подумала, что в этом есть одно преимущество: она не столкнётся с Шаем лицом к лицу, прежде чем будет полностью готова к этому. Динка носилась вокруг неё, пытаясь забраться под матрац, и всякий раз была отброшена от него и скулила. Время от времени Тамар останавливалась, открывала одну из дверей и заглядывала внутрь из-под своего горба. В каждой комнате были одна-две кровати, и было видно, что кто-то живёт там. В одной комнате она увидела прислонённую к стене гитару, и сердце подпрыгнуло у неё в груди. Может быть, это его комната. Там никого не было, и на одной из стен углём было написано: "Если мир меня не понимает, мир не мир". Она подумала, что это ему как раз подходит. Но валявшиеся там джинсы показались ей коротковаты для его длиннющих ног. Она закрыла дверь. Открыла следующую. Пустые пивные банки и десятки окурков. На стене висели два перекрещенных зелёных шарфа "Маккаби Хайфа". Кто-то сидел там, голой спиной к ней. Белая худая спина юноши, погружённого в "Гейм-Бой" и не заметившего, что она открыла и закрыла дверь.

Это так сильно тебя втягивает, говорил ей Шай в том телефонном разговоре, есть в этом такая сила, что ты просто хочешь втянуться, рассыпаться на самые мелкие части, разбиться вдребезги. Тебе будто до смерти хочется увидеть, как низко можно упасть, такой порыв овладевает тобой, и у тебя нет ни желаний, ничего, всё так быстро рушится, Ватсон... Когда он назвал её этим тайным прозвищем, её глаза зажмурились в неописуемом наслаждении, и всё, что он говорил минуту назад, как бы стёрлось: многие месяцы он не называл её так, и она даже не знала, как сильно ей этого не хватало. В следующее мгновение она услышала первую пощёчину, а потом – удары кулаком и рыдания.

Она закрыла дверь. И, когда собиралась идти дальше, согнувшись под матрацем, увидела перед опущенными глазами пару больших, босых и смуглых девичьих ног с толстыми и длинными большими пальцами и фиолетово блестящими ногтями. Высокий смеющийся голос сказал:

– Ты что, тебя же там совсем задавило, давай поднимем вместе.

Она не видела её лица. Только почувствовала, что кто-то зашёл сзади, согнулся и взвалил на себя матрац вместе с ней, и ей вдруг стало легче.

– Куда идём? – спросила Тамар.

– Второй этаж.

Тамар молчала. Её ноги нащупывали ступеньки. Поднялась на одну, вторую, матрац плыл на её спине. Они с девушкой начали шататься вперёд и назад под тяжестью груза, спустились обратно в коридор и минуту стояли, не двигаясь. Снова начали подниматься и зашатались, и Тамар услышала сзади смех:

– Что это мне напоминает? Как года два назад на представлении в школе мы ставили "Дон Кихота", и я и ещё две девочки были лошадью, и ходили, согнувшись, точно, как сейчас, каждая головою в зад другой, и вдруг простыня упала, и все нас увидели. – Это воспоминание усилило заразительный заливистый смех, матрац сдвинулся и пополз назад, и мгновение спустя обе упали и матрац на них. Они выползли и улеглись на него плечом к плечу, не глядя друг на друга, и задыхались от хохота. И Тамар тоже. Всем сердцем вливаясь в смех чужой девушки.

– Шели, - сказала девушка, вытерла слёзы тыльной стороной ладони и потёрлась плечом о плечо Тамар.

– Тамар.

– Привет, Тамар.

– А это Динка.

– Привет, Динка.

Тамар видела рядом с собой большое смеющееся лицо со следами оспинок от ветрянки, мочалкой зелёных блестящих волос, зубами с большими промежутками и очень милой улыбкой.

– Давай попробуем ещё раз. – В каждом ухе Шели было по четыре серебряных серёжки, серебряная точка сверкала и в носу. Большая серьга торчала у неё над глазом, и когда она поднялась, обнажилась татуировка стрельца на её талии. Она протянула Тамар сильную руку и подняла её. Тут выяснилось, что она выше Тамар на полторы головы.

– Ну что ж, это я, - пожала она плечами, будто извиняясь за свой рост, - целиком, без пропусков и сокращений. Вперёд на каторжные работы! – и обе снова заползли под матрац и вместе подняли его.

Минут десять, наверно, тащили они его по лестнице. Так смеялись, и падали, и поднимались, и стонали, и плакали, что, когда добрались до второго этажа, были вымотаны и слегка растворились друг в друге.

Шели открыла дверь. Эта комната была меньше других. Здесь тоже плитки пола были разбиты и местами отсутствовали, и с потолка спускались резиновые трубки и электрические провода, но возле окна была одна аккуратная кровать, и одеяла на ней были тщательно сложены. На стене была натянута мексиканская цветная ткань, а на кровати лежала книга "Птица души"; под окном стояло что-то вроде этажерки, полка, положенная на красные кирпичи, и на ней несколько цветных камней, толстая красная свеча и книги, прислонённые одна к другой. Глаза Тамар жадно прикипели к ним.

– Нравятся ли тебе комнаты? – с улыбкой спросила Шели.

– Честно? Комнаты не нравятся мне, - ответила Тамар цитатой и увидела радостный проблеск в глазах напротив.

– Итак, ты не поселишься с нами.

– Поселюсь, поселюсь, с удовольствием! – улыбнулась Тамар. – Потому что соседи по нраву мне, – и получила от Шели улыбку, широкую, как объятие.

– Добро пожаловать в ад, - сказала Шели, - чувствуй себя, как дома. Сколько времени ты уже не?

– Не что?

– Не дома.

Она минуту поколебалась. Шели была так щедра к ней, что Тамар почти поддалась искушению сказать ей правду.

– Эй, эй, тут не полиция, - засмеялась Шели, - ты совсем не обязана ничего рассказывать. – Но Тамар видела, что блеск в весёлых глазах слегка померк.

А ей как раз очень хотелось рассказать. Она вдруг почувствовала, что эта гнетущая тайна душит её, но выбора у неё не было:

– Шели, не обижайся. Мне нужно время.

– Take your time, baby, мы здесь надолго. По-моему, на всю жизнь.

Тамар, которая начала расстилать одеяло на своём матраце, остановилась:

– Почему, на всю жизнь?

Шели легла на свою кровать, закурила и положила ноги на маленькую железную лестницу у края кровати.

– Почему? Почему? – Шели вытянула губы к потолку, изрытому трещинами вдоль и поперёк. – Радиослушательница Тамар из Иерусалима спрашивает "почему"? А, в самом деле, почему? Почему моя мама в возрасте сорока пяти лет решила выйти замуж за этого отвратительного типа? И почему мой настоящий папа умер, когда мне было семь? Красиво это? И почему клопы любят жить в матрацах? – сказала она и стукнула себя по загорелому бедру.

– Нет, правда? – сказала Тамар и приблизилась к её кровати. – Почему... почему ты сказала, что это на всю жизнь?

– Боишься, да? – тихо сказала Шели с жалостью. – Ничего, все так сначала. Я тоже. Думают, что пришли сюда на недельку-другую. Как в лагерь, блин. Лагерь для творческой молодёжи. Все хорошие детки, которые слегка убежали от фартука мамочки. Потом остаются. И остаются, и остаются, и даже, если убегают – в конце возвращаются. Оно затягивает, это дело, трудно объяснить тому, кто только пришёл. Это как кошмар, из которого невозможно вырваться.