Кто-то умер от любви

Убийство — это сочетание обстоятельств и темперамента; у нас обеих обстоятельства имелись, но ни ей, ни мне недоставало темперамента. Я ведь тоже много раз думала о том, чтобы убить ее, но в итоге просто вышвырнула за дверь. Самая жгучая ненависть, не подкрепленная темпераментом убийцы, никогда и никого не лишит жизни.

Едва за ней захлопнулась дверь, как я уже пожалела о том, что моя ненависть пересилила благоразумие, а оно подсказывало, что лучше было бы держать Анни при себе.

Все последующие недели меня терзал неотвязный, параноидальный страх. Теперь ее отсутствие казалось мне более угрожающим, чем присутствие. Что она предпримет? Поверила ли она моей лжи? Будет ли и дальше ждать Поля? А Камилла? Неужели она так легко от нее откажется? Я не могла ответить ни на один из этих вопросов.

Я попросила Жака остаться в «Лескалье» — по официальной версии, чтобы поддерживать на вилле порядок, а на самом деле — чтобы следить за Анни, вернувшейся в Нюизман. Теперь я знала, где она находится, но это меня не утешало. Когда Жак сообщил мне о гибели ее матери, я, как ни ужасно, обрадовалась, решив, что Анни уже не тронется с места, посвятив себя заботам об отце.

Прошло несколько месяцев, я слегка успокоилась, но вот в один прекрасный день, в декабре, кто-то позвонил в дверь. Я сразу узнала юношу, который навещал мать Анни каждый день, пока нас не было в деревне. Жак подробно описал мне его внешность. Накануне Анни покинула Нюизман, и он думал найти ее здесь. Сначала я вообразила, что это уловка и он хочет силой отнять у меня Камиллу. Но отчаяние, которое я прочла в его глазах, когда сказала, что Анни здесь нет, рассеяло мои страхи. Нет, это была не ловушка, он действительно разыскивал ее. Я была не готова к этому разговору, но его вид — вид робкого влюбленного — подсказал мне ложь, которую ему невыносимо было услышать. Я сообщила ему, что Анни влюбилась в какого-то солдата. Более того, вышла за него замуж. Извините, но это так.

Он попрощался со мной, совершенно убитый. А я ликовала. Значит, Анни ничего не рассказала ему о романе с моим мужем. И я уж было обрадовалась, что опасность миновала, как вдруг он заговорил с девочкой нежным голосом, каким обычно говорят с детьми:

— До свидания, Луиза!

Этим он выдал себя: только Анни звала мою дочку Луизой. Значит, ему была известна правда — по крайней мере та, что касалась Камиллы.

Когда Анни предложила мне назвать дочь Луизой, я сделала вид, что согласна, — в то время я соглашалась на все подряд, не раздумывая. Но про себя я твердо знала, что назову ее именем моей матери — Камилла. Должна же она получить от меня хоть эту малость. И, регистрируя ее рождение в мэрии, не колебалась ни секунды:

— Камилла Маргарита Вернер.

И так же уверенно ответила на следующий вопрос:

— Дата рождения?

— Пять дней назад, двадцать восьмого июня.

Камилле было уже чуть больше месяца, но я сказала «пять дней», как почти все молодые матери, стоявшие в очереди передо мной. Молодые отцы — те, как правило, говорили «вчера». Но с началом войны сюда приходили только женщины, а они называли срок «пять дней» или «неделя» — в зависимости от того, сколько времени им понадобилось, чтобы оправиться от родов.

Я ничем не рисковала — в этом младенческом возрасте месяц туда, месяц сюда не имеет значения. Теперь Анни лишилась законных прав на Камиллу. Мой ребенок стал ей чужим и будет таковым всегда. Поль тоже считал свою дочь на месяц моложе, чем в действительности. И только одна я в душе поздравляла ее с настоящим днем рождения, неизменно отмечая ее подлинный возраст и годовщину моей вины — моего канувшего в Лету обмана.

«До свидания, Луиза!»

Я глядела в спину уходящего юноши со странным чувством симпатии. В этой истории мы с ним оказались товарищами по несчастью, преданными, отвергнутыми, никому не нужными.

Однако он знал, что «Луиза» — дочь Анни, и в этом отношении представлял для меня угрозу. Я хотела избежать разоблачения, значит, нужно было проследить за ним: он и только он мог помочь мне напасть на след Анни. Если она и обратится к кому-нибудь, то уж конечно, к нему, я в этом не сомневалась. Между ними существовала какая-то особенная связь, та форма любви, которая побуждает женщину дать своему ребенку имя мужчины, даже если он ему и не отец. Я установила за ним постоянное наблюдение — это было гарантией моего спокойствия.

Анни покинула Нюизман и могла появиться здесь в любой момент. А вдруг Поль и она вернутся вместе, чтобы отнять у меня Камиллу? Ведь слышала же я о безумно влюбленных женщинах, которые не боялись ехать в Германию, в лагеря для военнопленных, в поисках своих возлюбленных.

Однажды мы с Камиллой пришли на кукольный спектакль. Ей только-только исполнился год. Я усадила ее на переднюю скамью и пошла покупать билет. Касса была всего в нескольких шагах. И вот, возвращаясь, я заметила Анни, которая пряталась за деревом. Я видела ее лицо в профиль, оно оживлялось одновременно с личиком Камиллы, смех звучал в такт смеху Камиллы. Дети всегда смеются громко, от всего сердца, а взрослые — более сдержанно, приглушенно, и если им вздумается захохотать искренне, по-детски, окружающие воззрятся на них с холодным удивлением, словно напоминая о приличиях. Каким же кошмарным зеркалом стали для меня эти два профиля. Они улыбались совершенно одинаково. К счастью, никому не придет в голову судить о родстве по улыбке. Я села рядом с Камиллой, сохраняя внешнее спокойствие и притворяясь, будто меня тоже веселят злоключения бедняги Гиньоля. Не знаю, почувствовала ли Камилла, как по-хозяйски я положила руку на ее плечико, тогда еще совсем маленькое.

Когда представление закончилось, я усадила Камиллу в коляску и сосчитала про себя до десяти. Я знала, что, подняв глаза, увижу Анни уже со спины, ей незачем было задерживаться здесь, раз предмет ее любви недоступен для взгляда.

Теперь я догадалась, что она уже не впервые вот так украдкой наблюдает за Камиллой: ее уверенное поведение доказывало, что это стало привычкой.

Проследить за Анни. Раз она шпионит за мной, я буду шпионить за ней. Увидеть, куда она идет. Если повезет, узнать, где она живет, где работает. И обезвредить, как обезвреживают дурную болезнь, установив наконец ее причину.

Я шла за ней по улицам, и моя решимость убывала с каждым шагом: Анни, вне всякого сомнения, направлялась к нашему дому. Этого я не ожидала и стала лихорадочно прикидывать, как мне защититься: я не могла допустить стычки на глазах у Камиллы. И вдруг у перекрестка, где начиналась наша улица, Анни исчезла из виду. Сначала я подумала, что она заметила слежку и скрылась. Но миг спустя мой взгляд привлекло нечто, грубо нарушавшее ровный строй фасадов, — это был большой фонарь над вывеской «Ранняя звезда». У меня помутилось в глазах, но я не могла двинуться, словно в землю вросла.

Впереди, в нескольких метрах, я увидела то, что называлось картинной галереей, а было на самом деле борделем.

Я прошла мимо. Если бы в этот момент прогремел взрыв, я бы, наверно, его не услышала. Так вот оно что: Анни занимается проституцией. Все взгляды прохожих были устремлены на меня. Все пальцы указывали на меня. Все рты презрительно кривились. И звуки вокруг меня тонули в каком-то тумане. Перестаньте, я тут ни при чем! Она сама сделала свой выбор. Она ведь могла подыскать себе другое занятие. Нет, я ни при чем. Такова жизнь. Я не виновата. Она захотела стать проституткой, это ее выбор. Может, порок у нее в крови… Ох нет, только не в крови, Камилла, боже мой… В складе ее сознания.

Однако не прошло и часа, как с этим покаянием, с этим самобичеванием было покончено. Так же бурно, как я обвиняла себя, я возликовала, почувствовав невероятное облегчение. На этот раз все кончено, действительно кончено! Теперь она никак не сможет навредить мне. И никогда не сможет забрать у меня Камиллу. Пустив на продажу свое женское достоинство, она потеряла достоинство матери. И пускай она теперь заявится ко мне с требованием отдать ей дочь, я знаю, что ей ответить: нельзя быть одновременно матерью и шлюхой.