Кто-то умер от любви

Даже эти несколько часов ее отсутствия из-за истории с ключами и те сводили меня с ума.

Кроме того, пришлось бы выдать тайну Эжени — Анни не преминула бы спросить, почему та просила меня читать ее письма.

В общем, замкнутый круг.

Помню, я вымыл две наши чашки и поднос, просмотрел несколько книг на этажерке и поправил криво висевшее распятие над ее кроватью. „В октябре будь грому рад: уродится виноград!“ — гласила пословица в календаре, на листке 4 октября 1943 года. Я рассеянно пролистал календарь дальше: хотелось узнать, что нам готовят грядущие дни.

Я проделывал все это лишь с одной целью — удержаться от искушения обследовать комод Анни. В конце концов я его все же открыл: мужская одежда, принадлежавшая, видимо, ее спутнику жизни, и женская — три платья, пара свитерков, слишком легких для этого сезона, скатанные чулки, убогое нижнее белье. Мне было необходимо ощутить ее запах, и я начал рыться в ящиках в поисках какой-нибудь нестиранной вещи. Мерзость, конечно. Но именно потому, что моя детская любовь к Анни была абсолютно чистой, я теперь не испытывал ни малейшего смущения, думая о ней с похотью, и только озаботился подпереть спиной дверь, чтобы меня не застигли врасплох. Ее крепкая грудь, свисавшая вниз. Этот образ преследовал меня с того дня, как Анни попросила помочь ей передвинуть скамью, чтобы освободить сцену для школьного спектакля. Она нагнулась первая, и я заглянул в вырез кофточки. Анни так ничего и не заметила — ни своих обнажившихся грудей, ни моего жадного взгляда. Потом я еще долго вспоминал этот ее наклон и свисавшие вниз нежные округлости, между которыми мне так хотелось бы… И тут я с наслаждением кончил.

„Подождем до завтра“. Мне не хотелось потерять девственность при таких обстоятельствах. С человеком, которого я совсем не знала. Впервые в жизни.

Я понял, на что Анни намекала в своем рассказе, и при этом воспоминании у меня сдавило горло.

Да, я действительно всегда был первым.

Уже много месяцев дружба Анни с мадам М. разлучала меня с ней. И уж никак я не ожидал, что она вдруг придет ко мне домой. Но она пришла и торопливо потащила меня к озеру, огибая его по прибрежной тропе. Казалось, ей не терпится что-то сообщить мне. Наконец она остановилась и, указав на лодку, сказала:

— Ну давай, вперед!

Я стоял на берегу растерянный. „Ну давай, вперед!“ — где-то я уже слышал эти слова. От другой женщины, в другом месте. Там царила сырость, жутко пахло плесенью, и ничего удивительного — все окна того „дома“ были наглухо закрыты ставнями, а дверь, выходившую на городскую улицу, отворяли и захлопывали за собой с воровской поспешностью. Виолетта подошла ко мне, пристально глядя в глаза, со словами:

— Ну давай, вперед!

Несмотря на страх, я улыбнулся: там нужно было идти не вперед, а скорее вниз — все комнаты находились в подвальном этаже. Виолетта спустилась по лестнице, а я последовал за ней, воображая себя настоящим мужчиной и надеясь, что этот решительный шаг поможет мне завоевать Анни. Ибо на свете очень мало женщин, которые любят иметь дело с новичками.

— Ну давай, вперед! — повторила Анни.

Встряхнувшись и придя в себя, я схватил канат и подтянул лодку к берегу.

Анни влезла в нее, и я последовал за ней.

Лодка была скорее широкой, чем глубокой. Мы легли на дно, чтобы нас не увидели. Анни выглядела озабоченной. Казалось, ей действительно не терпится что-то сообщить мне. Но она молчала. Небо, как правило, должно помогать неумелым любовникам, однако нам не повезло: для звезд было еще рановато. Я лежал на спине, уставившись в это пустое, никчемное небо, и чувствовал себя совершенно потерянным. Рассчитывать на помощь не приходилось — рядом не было Виолетты, чтобы руководить моими действиями. Тщетно я напрягал память — мне не удавалось вспомнить, с чего у нас там начиналось, на какой жест, на какую ласку можно положиться. Виолетта разделась сама; ее движения не отличались ни пылом, ни вызывающей дерзостью — всего лишь медлительность женщины, страдающей мигренями, и равнодушие профессионалки. Я неловко расстегнул блузку Анни; мелкие пуговки никак мне не давались. У Виолетты была кожа женщины, не заботящейся о своем теле, — к чему это, если его используют в любом случае? У Анни кожа была нежной и шелковистой. Если бы Анни лежала с открытыми глазами — как Виолетта, — она бы увидела, что я жадно смотрю на ее грудь, такую пышную в сравнении с худеньким телом. Хотя нет, не увидела бы: лежи она с открытыми глазами, я бы не посмел ее разглядывать. Веки Анни были сжаты так же крепко, как ее кулачки. Виолетта и я, мы оба разделись догола. Анни и я, мы оба оставили на себе максимум одежды, все, что могли оставить в подобных обстоятельствах. Виолетта взяла мою руку и провела ею по своему телу. Я ожидал, что оно будет гладким, но мои пальцы попадали на какие-то бугорки, в какие-то влажные впадины. „Когда у женщины вот так влажно, это хорошо“, — наставительно прошептала она, словно правило объясняла. Выпустив мою руку, она осторожно положила свою туда, где было сейчас сосредоточено все мое тело; миг спустя вместо ее руки там оказалась она вся. „Когда у женщины вот так влажно, это хорошо“, — попробовал я убедить себя, просунув руку между ногами Анни. В теле Виолетты не было ничего, что помешало мне достичь желаемого. В теле Анни все мешало, все приводило в смятение. Сразу „после“ лицо Виолетты мгновенно разгладилось, а лицо Анни, наоборот, исказилось. Я не вынес этого, не вынесла и Анни; ее тело вдруг судорожно выгнулось кверху, мне навстречу, грудь почти коснулась моего лица, и меня обдало жаром. С Виолеттой все получилось отлично. С Анни — ужасно.

Она опустила юбку на ноги. Я торопливо застегнул брюки. Одевшись, мы оба почувствовали себя значительно лучше. Теперь нам обоим было хорошо вот так, рядом. Я боялся, что Анни тотчас уйдет, но нет, она осталась, и мы долго еще лежали в лодке, обратив лица к звездам… Которых по-прежнему не было. И снова мне показалось, что Анни не терпится что-то сообщить мне. Но она молчала.

До сих пор не могу себе простить, что смалодушничал тогда. Всей моей храбрости хватило лишь на то, чтобы заняться с ней любовью (довольно неуклюже), но я не решился вызвать ее на откровенность. А ведь я мог помешать ей встретиться с этим месье М., и тогда ничего не случилось бы. Меня захлестнуло волнение. Да, я действительно всегда был первым. Анни мне не солгала. Не солгала хотя бы в этом.

Потому что, если она сразу же забеременела от господина М., „как нередко случается с девственницами“ (ей почему-то нравилось повторять это выражение), то три месяца спустя ей пришлось бы уехать: апрель… май… июнь… Значит, в июле?

Но она-то уехала на следующий день после Рождества — я прекрасно помню это, так как зашел к ней с небольшим подарком, который потом, на обратном пути, яростно шваркнул об дерево: ее родители сказали, что она уехала с мадам М.

Июль… август… сентябрь… октябрь… ноябрь… декабрь…

В своем рассказе Анни пропустила целых пять месяцев — не слишком ли много?

Если бы дверь ее комнаты внезапно не толкнула меня в спину, я бы, может, и успел сообразить, что произошло за эти пять утаенных ею месяцев.

Вскочив на ноги, я сунул ее белье под комод, чтобы избавиться от позорной улики. Может, это явился ее муж — тогда придется взять себя в руки и постараться не набить ему морду. Но это была Анни; она бросилась в мои объятия с таким пылом, что у меня перехватило дыхание: она действительно боялась, что я уйду. Ей удалось быстро сбегать туда и обратно. Она вынула из сумки странную статуэтку — женщина, полулежащая на чем-то вроде кресла, простирала вперед руки, словно обнимая что-то невидимое; она так и назвала эту вещицу — „Невидимый предмет“, — это был подарок Альберто, и она принесла ее из магазина, чтобы показать мне. Она поставила статуэтку на стол, но садиться не стала, а предложила мне выйти вместе с ней на улицу.

Она объяснила мне, что в этот день обычно ходит в баню. Меня не затруднит проводить ее?

Я нашел несколько странным это неожиданное стремление к чистоте, но возражать не стал, подумав, что она, наверно, спешит из-за комендантского часа. Я рассчитывал хоть немного опомниться и поразмыслить на свежем воздухе, но Анни не дала мне такой возможности. Едва выйдя на улицу, она снова завела свой рассказ, начав с того места, на котором прервала его из-за истории с ключами. Но и здесь она, конечно, умолчала о тех таинственных, словно испарившихся пяти месяцах. О них мне довелось узнать только спустя много лет.

Мадам М. все предусмотрела. На время моей беременности мы должны были перебраться в их парижский дом, где они жили до приезда в „Лескалье“. Но об этом ни под каким видом не следовало сообщать моим родителям, иначе они будут удивляться, отчего я их не навещаю хотя бы изредка. Поэтому всем объявили, что мы уезжаем далеко, на юг страны. В деревню Кольюр, где климат значительно мягче. Нужно же было чем-то объяснить такое путешествие. А если начнется война — хотя пока этим еще и не пахло, — там будет безопаснее. У мадам М. на все находилось объяснение.

Мне это не нравилось — я не привыкла обманывать родителей. Тогда она предложила поговорить с ними вместо меня. Ей, мол, это нетрудно, она все равно собиралась наведаться к ним, познакомиться, успокоить на мой счет. Во время этой встречи мой отец даже рта не раскрыл. Сидел в своем кресле молча, выпрямившись, точно аршин проглотил. И все то время, пока она разъясняла ситуацию, не спускал с нее глаз. Да и мама совсем не пыталась разрядить обстановку. Слишком она была опечалена, чтобы любезничать с незваной гостьей. Однако мадам М. это ничуть не смутило. Она врала так гладко, что не подкопаешься. Вот когда мне следовало бы насторожиться. Отец спросил меня, вправду ли я хочу уехать с этой женщиной на время ее беременности. Я сказала: да, хочу. И тогда он, не вставая с кресла, велел мадам М. немедленно покинуть его дом.