Кучум
Шрифт:
— Пошли, атаман, — потянул его за рукав Григорий Ясырь, — ничего они с ним на сделают.
Когда они поднялись из подвала во двор, Ермак, щуря глаза на солнце, спросил задумчиво:
— Ты понял, сколько людей осталось у Кучума?
— Немного, — отозвался он. — И что с того?
— То-то и оно, что немного. Когда еще такой случай подвернется. А?
— Какой случай? — переспросил Ясырь.
— Чтоб хана Kучума в собственной постели тепленьким взять.
— Ну ты и хватил, атаман. Он вона где. Да туда ходу столько же, как на Дон будет. А то и поболе.
— Перетрухал? Видать, кишка тонка
Уже возле ворот Ермак заметил широкую спину чуть сутулившегося мужика, стаскивающего с телеги какие-то мешки, кули. Он остановился и внимательно пригляделся к нему. Что-то неуловимо знакомое было в неторопливо занимающемся своим делом мужике. Ермак дождался, когда тот полуобернулся, и, увидев лицо, громко закричал:
— Федор! Живой?!
Федор удивленно повернулся и вгляделся в казака, бегущего к нему, широко раскинув руки, и тут же, счастливо улыбнувшись, шагнул навстречу:
— Василий! Ты как здесь?
— Как-как. Прыг-скок и здесь. Послужить захотел у господ Строгановых.
— Значит, с атаманом Ермаком пришел? С Дона?
— Угадал, с Дона к вам приплыли.
— Вовремя подоспели. Вишь, как басурманы навалились. Не нравится им, что селимся здесь, землю шевелим, руду плавим. Коль не ваши казаки, то худо бы нам пришлось.
— Да уж, несчастненькие нашлись. Вон вас тут сколько. И без нашего брата управились бы. Ладно, скажи лучше, отец как? Крестный мой.
— Схоронили отца, — опустил голову Федор. — Годков пять, как лежит на кладбище, неподалеку тут.
— Жаль… А я думал встретимся, посидим.
— Подожди малость. Управлюсь и сходим к нему на могилку. Разгрузить надо припасы, что с заимки давеча привезли.
К телеге подошли два крепких мужика и, скинув с воза рогожину, взялись снимать небольшую пушечку, лежавшую там. Ермак увидел надпись, сделанную на стволе, и прочел: "Атаману Ермаку…"
— Ишь ты! Кто это так постарался?
— Моя работа, — хмыкнул Федор.
— Тогда спасибо тебе.
— За что спасибо, — удивился Федор, помогая мужикам сгрузить пушечку на землю. — Пусть атаман ваш спасибо скажет. Для него господа Строгановы велели отлить.
— Так я и есть атаман.
— Ты… Атаман?
— А чего? Не похож, что ли?
— Да не знаю даже. Вот уж не думал, что для тебя стану пушку лить. Помнишь, как от пчел у нас на заимке бегал.
— Знал бы, что для меня пушка, так и лить, поди, не стал бы?
— Да почему? Наоборот. Приятно даже, — смутился Федор.
Они прошли плечо к плечу мимо караульного казака у ворот и углубились в небольшой березовый подлесок, по малоприметной тропинке прошли к обрыву. Отсюда открывался простор на лежавшую внизу неширокую горную речку, на поросшие лесом ближние холмы. Вокруг стояла необычайная тишина, и они, словно стесняясь нарушить ее, молча шли, думая каждый о своем. Показалась оградка кладбища.
— Ты смотри, что супостаты эти наделали! — вскрикнул вдруг Федор, указывая Ермаку на поломанные могильные кресты, валявшиеся меж одиноких могилок, и груды конского навоза на них. — Это они со зла, что городок не взяли.
— А если бы взяли? — Ермак наклонился и стал поднимать вывернутые из земли деревянные кресты, прислонять
их к молодым березкам.— Тогда бы мы сейчас вот так лежали.
— Вот именно. Чего на них обижаться. Отомстили как могли. Где могилка отца? Покажи хоть…
— Да вот она, — Федор снял шапку, перекрестился на крайний могильный холмик, зеленеющий лесной травой. — Прости, отец, что не досмотрел, не уберег. Царство тебе небесное…
— Вечная память… — Ермак тоже снял шапку, перекрестился.
— Делать нечего, надо мужиков звать, да в порядок все приводить. Пошли обратно.
— Пойдем. А мне надобно в другие городки съездить, узнать, как там у них.
— Ты атаман. Тебе надо доглядывать за всем, — согласился, тяжело вздыхая, Федор. — Слушай, я не спрошу все, а где Евдокия с матерью? Ту ведь Аленой звали? Так?
— Алена, Алена… Она к себе обратно в Устюг подалась, а Дуся… Дуся в монастырь ушла.
— Как в монастырь? Да что на нее нашло? Она тебя так ждала, а потом в Москву поехала искать. Нашла?
— Нашла, прожили с ней более года, — теперь уже тяжелый вздох вырвался из груди атамана, и он чуть поморщился, отгоняя от себя горестные воспоминания, о которых совсем было подзабыл в последнее время.
— Детей-то не было у вас? — допытывался все Федор.
— Нет. Не было. И слава Богу. А может, потому и ушла в монастырь, что дите родить не могла. Не пытай меня о ней. Сам мучаюсь, а это хуже всего, когда ничего сделать не можешь.
— Это точно… — и больше до самого городка они не проронили ни слова.
За воротами распрощались, разойдясь в разные стороны. Федор отправился искать мужиков, чтоб идти с ними подправлять кладбище, порушенное сибирцами, а Ермак оседлал своего худенького коня, прихватил пищаль, панцирь и, не сказав никому о своем отъезде, уже вскоре миновал ворота.
После допроса пленных он явственно увидел себя взбирающимся на ханский холм и осторожно пробирающимся к шатру, стоявшему на его вершине. Из шатра доносится храп, и он, достав саблю, рубит крепежный шест, и сплеча рубит, рубит трепещущие внутри тела, не видя даже их лиц, не давая им выбраться наружу. Видение было так сильно, что он долго не мог отогнать его, и лишь задев головой за низко нависшую над тропинкой ветку, обронив шапку, пришел, наконец, в себя.
Он твердо решил поговорить по душам с Иваном Кольцо, которому незримо подчинялась половина пришедших с ним казаков. В Иване была какая-то глубинная удаль и озорство, чем не обладал сам Ермак. Во всех поступках Ивана Кольцо сквозила решительность идти напролом, редкое упрямство и уверенность в себе.
Ермак сам порой удивлялся, почему именно его казаки выбрали атаманом, доверились ему. Может, оттого, что он прошел Ливонскую войну, был награжден царским панцирем, знал Строгановых… А может, из-за чего-то другого, неведомого ему. Иван Кольцо больше подходил на атаманскую должность, был проще в обращении с рядовыми казаками и мало чем от них отличался. Он был своим для них, таким же как они. Про Ермака мало кто знал, откуда он появился в казачьих станицах, кем был ранее, где жил. Правда, редко кто рискнул бы выйти с ним на бой один на один. Но чтоб следовать за атаманом в походе, вверять ему свою жизнь, одной силы мало. Значит, было что-то иное, чего сам не мог увидеть в себе.