Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов
Шрифт:
Дело в том, что в средневековой Западной Европе инициатива возрождения и развития принципов римского права исходила не от государства, а от католической церкви, т. е. от института, ответственного за мораль. Я сейчас не могу останавливаться на так называемой папской революции Григория VII в конце XI века, подчинившей светскую власть церковной и заложившей правовые основы общественной организации, к которым и восходят во многом современные европейские законодательные системы. Об этом в последние годы на Западе много написано, о чем можно узнать, например, из книги Томаса Вудса «Как католическая церковь создала западную цивилизацию» или из работ уже упоминавшегося в ходе наших дискуссий Дипака Лала, тоже
А в Византии и других православных странах церковь, подчиненная государству, никогда этой роли не играла. Поэтому, быть может, и отношение к праву в них до сих пор иное, чем на Западе. И это касается не только России, но и вошедших в европейское сообщество Греции, Болгарии, Румынии…
Эмиль Паин: И что же отсюда для нас сегодня следует? Что инициатива в создании правового государства должна исходить от церкви, которая, в свою очередь, должна получить для этого соответствующие властные полномочия?
Игорь Клямкин:
Я не к тому это все говорю, чтобы призывать кого-то возвращаться в Средневековье и повторять через сотни лет путь Европы — ведь и Россия за все эти века не стояла на месте и кое-какие задачи, решавшиеся папой Григорием VII, тоже успела решить. Я это к тому, что принцип права утверждался в Европе не вопреки морали, а на ее основе и с ней в союзе. А также к тому, что не стоило бы нам сегодня возвышать на византийско-православный манер мораль и духовность над формальной законностью. Эта интеллектуальная традиция, воспроизведенная и развитая на отечественной почве сторонниками «русской идеи», не несет в себе никакой реальной альтернативы ни нашему доправовому состоянию, ни тем более тем кризисным тенденциям, с которыми столкнулся современный Запад.
Вот, скажем, Вадим Михайлович пишет, что «русская идея» противопоставляет принципу индивидуального религиозного спасения, свойственному западному христианству, православный принцип спасения коллективного, всеобщего. Принцип, согласно которому «мое спасение — в спасении всех». Как идеал, это, конечно, звучит привлекательно. Но как он соотносился с российской культурной реальностью?
Что-то похожее можно обнаружить, например, в концепте «Святой Руси», воспринятом и народным сознанием. Но что этот концепт означал? Он означал признание богоизбранности Руси и гарантированности ее спасения, что не требовало от отдельного человека никаких собственных духовных усилий. Зачем они, если Бог и без того спасет каждого, потому что спасет всех? И потому, как показано, например, в работах Виктора Живова, люди в Московии старались избегать регулярной церковной исповеди, откладывая ее до смертного часа, а те, кто на исповедь являлся, нередко свои грехи предпочитали утаивать…
Вадим Межуев: Я не утверждал, что «мое спасение — в спасении всех» — это культура и психология русского народа. Это культура и психология христианина, а христианство в России никогда укорененным не было, она в значительной степени оставалась языческой…
Игорь Клямкин:
Тогда к христианству не имеют отношения и европейцы, коллективному соборному спасению предпочитающие спасение индивидуальное. Тогда получается, что «русская идея», претендовавшая на универсальность, не имела точек соприкосновения ни с одной из реальных христианских культур. Но в таком случае идея эта не менее революционная, чем большевистская. Впрочем, жизненные аналоги у нее все же в России были.
Формула «мое спасение — в спасении всех» соответствует локальной коллективности сельского общинного мира, и вовсе неспроста славянофильские мыслители апеллировали именно к нему. И она же, формула эта, соответствует психологическому и моральному состоянию человека на войне, где только «одна на всех победа» — залог спасения каждого. Советский опыт показал, что такую психологию и такую мораль, уходящие корнями в Россию
допетровскую и петровскую, временно можно перенести и в мирную жизнь, подвергнув ее тотальной милитаризации. Можно сказать, что это тоже была «русская идея», но в отличие от славянофильской оказавшаяся воплощенной, хотя и не надолго.Я понимаю, что в таком варианте данная идея для Вадима Михайловича неприемлема. Но и в ее славянофильской религиозной версии какое все же отношение имеет она к задачам, стоящим перед современной урбанизированной и в значительной степени уже секуляризированной Россией? И, прежде всего, к задаче утверждения правовой государственности?
В докладе Вадима Михайловича ответ на этот вопрос отсутствует, как не присутствует и сам вопрос. Но приоритетность данной задачи им, похоже не отрицается, что проявилось, в частности, в его констатации цивилизационной незавершенности России. Здесь я с докладчиком согласен, а с Игорем Григорьевичем Яковенко, наделяющим Россию статусом локальной цивилизации, согласиться не могу.
В России имели место различные цивилизационные проекты, в том числе и реализованные, но ни один из них не реализовался окончательно. Устойчивого цивилизационного качества в ней так до сих пор и не сложилось, если под таким качеством понимать наличие определенных правил упорядочивания жизни. Власть в России постоянно тяготела к поддержанию надзаконного статуса, а ее движение к законности если и имело место, то прерывалось возвращением к государственному варварству…
Эмиль Паин: Вы с Яковенко говорите, по-моему, о разных вещах. У него речь идет о неизменной русской цивилизации с присущими ей константными характеристиками, а вы, говоря о варварстве, используете стадиальный подход…
Игорь Клямкин: Я вовсе не то имею в виду, что есть стадии варварства и цивилизации. С этим, насколько знаю, и Яковенко не спорит. Но то государственное варварство, о котором я сказал, он считает совместимым со статусом цивилизации, а я так не считаю.
Эмиль Паин: А что вы имеете в виду под российскими цивилизационными проектами?
Игорь Клямкин: Такие проекты выдвигались как практические после обретения или восстановления державного статуса. Был, например, «греческий проект» Екатерины II, выдвинутый после побед в российско-турецких войнах и присоединения Крыма. Он предполагал отвоевание у османов Греции и российский патронаж над ней: для воцарения там специально готовили внука Екатерины Константина — ему и имя дали с расчетом на предназначавшуюся ему историческую роль основателя новой греческой династии…
Михаил Афанасьев: Это не цивилизационный, а геополитический проект.
Игорь Клямкин:
Если геополитический проект наполняется культурно-символическим смыслом, то он становится цивилизационным. Екатерина вовсе неспроста намеревалась воцарить Константина не в Константинополе, а в Афинах. Тем самым она хотела сделать Россию преемницей не византийской, а греческой цивилизации, т. е. более глубоко укоренить ее в европейской истории, чем была укоренена Западная Европа, считавшая себя преемницей Рима. Но этому проекту не дано было осуществиться: в память о нем остались лишь греческие названия городов в Крыму.
Еще был проект Священного союза, реализованный после победы России над наполеоновской Францией, — проект опять-таки столь же геополитический, сколь и цивилизационный. Союз объединил все европейские страны, кроме Англии и Ватикана. По инициативе Александра I он был учрежден на общехристианской основе, что при доминировании в этом союзе России превращало ее в лидера почти всего христианского мира или, если угодно, христианской цивилизации. Но время Священного союза оказалось недолгим.
И был советский послевоенный проект, который некоторые современные политологи тоже склонны именовать цивилизационным. Он распространился, как известно, на всю Восточную Европу и претендовал на всемирность. Но в данном случае, в отличие от предыдущих, о цивилизации уж точно нельзя говорить без кавычек, потому что ее утверждение сопровождалось государственным варварством, экспортированным вовне. Чем все кончилось, мы тоже знаем.