Кудеяров дуб
Шрифт:
Мишка медлил. Он внимательно осмотрел подушки и всю постель, потом так же внимательно свою заношенную рубашку и кальсоны, покачал головой и выключил свет.
— Всеволод Сергеевич, — послышался в темноте его голос, — это как надо считать: буржуазия или интеллигенция?
— Вы о нашем хозяине? Какой же он буржуй в прошлом? Самый настоящий, чистопородный трудовой интеллигент, к тому же из каких считали передовыми.
Мишка в ответ только хмыкнул носом.
— Всеволод Сергеевич, — после паузы снова послышался его голос, — а, по-моему, не интеллигент он, а просто — шкурник, рвач, паразит…
— Тише, Миша, они могут нас услышать.
— И черт с ними, пускай слушают. Впрочем, старушку обижать
— Ну, это вопрос объемистый, Миша! Давайте его завтра решать, а сейчас лучше всего спать, — лениво отозвался уже засыпавший Брянцев.
— Я только еще два слова, — заторопился Мишка. — Скажите, Всеволод Сергеевич, как на ночь молиться надо?
— Что это вас вдруг молитвы заинтересовали? — даже очнулся от охватившей его дремоты удивленный этим вопросом Брянцев. — По-разному, Миша, молятся. Одни составленными уже раньше молитвами, как в церкви учат. Только я этих молитв не помню, а можно, как Лев Толстой: припомнить за день что хорошего и что плохого сделал, продумать, прочувствовать это.
— Так правильнее. Подвести итог и взглянуть самокритически. Ну, спите! Не буду к вам больше приставать. Это я так. Потому что иной раз хочется как-то помолиться. Спокойной вам ночи!
Оба задышали ровно и спокойно. Потом кровать Мишки заскрипела.
— А он, наверное, сексотом при советах был. Все правозаступники подписку в НКВД давали, — сам себе, но вслух пробормотал Мишка.
Брянцев не отвечал. Он уже спал.
ГЛАВА 26
На следующий день Брянцев проснулся свежим и бодрым, каким давно уже себя не чувствовал. Прогулка на автомобиле, сытный ужин и сон на эластично пружинившей кровати, на какой он уже давно не спал, сделали свое дело. Он тщательно, не спеша, выбрился, физически радуясь горячей мыльной пене на щеках, потом долго плескался в принесенной девушкой холодной воде и теперь, стоя перед большим стенным зеркалом, пытался элегантно завязать потрепанный, скрутившийся в жгут галстук. Это ему не удавалось: то закрутка попадала на лицевую сторону узла, то какое-то рыжее пятно оказывалось на самом видном месте.
«Неважный вид для лектора, к тому же в незнакомой, чужой аудитории», — подумал он, осмотрев свой потертый пиджак и брюки, не удержавшие стоившей стольких трудов Ольгунке складки.
— А, в общем сойдет! Время военное, — решил он вслух.
— Вы это про что, Всеволод Сергеевич? — спросил еще лежавший на своем диване Мишка.
— Да вот галстуком своим недоволен. И вообще вид у меня не того. Не лекторский, — ответил Брянцев.
— Почему? У вас все в порядке, — осмотрел его приподнявшийся на локте Мишка. — Мое дело много хужее. А знаете, Всеволод Сергеевич, — я только теперь вот, при немцах уже, увидел, какие мы все сиромахи. Нет, что там ни говорите, а каждому хочется по-буржуйски жить, и никаких в этом пережитков нет, — потянулся он на диване так, что кости хрустнули, подпрыгнул на нем, распростершись всем телом, и поворочался на упругих пружинах. — Хорошо! Я в первый раз на такой койке спал. В моей хатенке, видели, какой топчан? А дома того хуже было — прямо на полу, вповалку.
За утренним кофе, таким же вкусным и с такой же обильной закуской, как ужин, Залесский планировал предстоящий день.
— Машину я заказал к десяти, уважаемый профессор.
Ученое звание, видимо, импонировало керченскому бургомистру, и он упорно величал им гостя, несмотря на то, что Брянцев уже несколько раз поправил его, пояснив, что он только доцент.
— Сначала, конечно, вы поедете в комендатуру представиться или явиться, как говорят в военном мире, а потом
шофер доставит вас прямо ко мне. Я уже справлюсь с неотложными делами к этому времени, и мы двинемся на гору Митридата. Надо признаться, что советские археологи там кое-что сделали, хотя бы расчистили подземный храм Цереры и вообще раскопали. Потом, милости просим, ко мне пообедать, отдохнуть, и вечером, к шести часам — в городской театр. Запаздывать не будем. У немцев это не принято. Пунктуальность доведена до секунд. Да-с, это не наша русская распояска! — щелкнул он по столу суставами пальцев. — А пока разрешите откланяться и просить вас чувствовать себя, как дома. Мне пора! Пунктуальность прежде всего, — повторил, подняв палец вверх и погрозив им кому-то, Залесский.День так и потек по намеченному руслу. В комендатуре Брянцев сказал несколько официальных фраз и тотчас же откланялся, торопясь на гору Митридата, раскопки которой его очень интересовали. Осматривая их, он пытался восстановить в своем представлении всю картину жизни большого эллинистического города, но Залесский не давал ему сосредоточиться. Он целиком влег в роль ученого гида, сыпал ссылками на Плутарха, Тита Ливия и других классиков, не совсем кстати продекламировал даже несколько строк Овидия полатыни. Говорил, конечно, плавно, округло, слушая сам себя и любуясь своей речью.
Мишка внимательно его слушал. Так же внимательно присматривался к указанным им фрагментам, но по его лицу было видно, что он не удовлетворен объяснениями. В подземном храме Цереры студент быстро осмотрел хорошо сохранившиеся фрески, потом поскреб ногтем стену.
— Всеволод Сергеевич, — обратился он к Брянцеву, — а что эти древнеримские греки цемент умели производить? Смотрите, это не известка, — растер он меж пальцами кусочек древней штукатурки.
— А Бог их знает, Миша, думаю, что чем-нибудь похожим на цемент пользовались. Ведь эти своды выдержали тысячелетия и, смотрите, как хорошо сохранились.
— Как же это вы древнюю историю основательно прорабатывали, а такого важного факта не узнали? — упрекнул Миша Брянцева.
— Плохо нас учили, — снисходительно улыбнулся в ответ тот. — Вы правы, Миша. Плохо. Зубрили латинскую грамматику, хронологию, войны, а того, как жили тогда люди — не узнали.
— Прошу меня извинить, уважаемый профессор, но я возражаю, — вступился Залесский и посыпал, как из мешка, анекдотами о римских императорах и императрицах.
Время до шести вечера прошло незаметно.
— А я всё-таки побаиваюсь выступать перед таким большим собранием, да еще в городском театре, — признался Брянцеву Миша, упорно выскребавший щеткой заношенный до зеркального глянца воротник своего пиджака. — Вдруг глупость какую-нибудь отворочу или того хуже — растеряюсь. Смеяться будут.
— Не робейте. Главное старайтесь говорить не по-книжному и не так, как в газетах пишут, а попросту, от себя, от сердца.
— Вот это и трудно — от сердца. Я ведь сам не знаю, что у меня в нем, то есть на нем, на сердце.
— Когда заговорите, воодушевитесь, оно само вам подскажет.
— Хорошо бы.
Театр был переполнен. Стояли в проходах, в «яме» оркестра. Два первые ряда кресел сплошь занимали немцы, среди которых смотревший из-за кулисы Брянцев увидел какого-то, окруженного особым почётом, далеко еще не старого генерала.
— Командующий германским флотом в Черном море, — шепнул ему Залесский. — Он у меня ужинал на прошлой неделе. Глубоко интеллигентный человек и даже понимает по-русски.
Брянцев не волновался. Бегло окинув наметанным глазом аудиторию, он разом установил преобладание в ней интеллигенции — служащих, по советской номенклатуре, в партере и ложах. Рассмотреть верхние ярусы он не смог, но, судя по доносившемуся оттуда гулу не сдерживаемых голосов, их заполняла рабочая молодежь.