Кухонный бог и его жена

— Он просто использует рот как инструмент для приготовления пищи, — объяснила мама.

В тот день мы увидели столько интересного! Словно мама хотела, чтобы я раскрыла глаза и уши и запомнила все, до последнего мгновения. Хотя, наверное, это я уже додумываю. У нее могло и не быть такого намерения. А может, мы и не видели всего того, что я только что описала, и не ездили в эти места. Разве успели бы мы все за один день? Но я это помню, как и многое другое.

Мы ездили туда, где делали лучшие в мире вещи: на Чжецзянскую дорогу, где, как говорила мама, изготавливали отличную кожаную обувь в французском стиле, в храм Чэнхуанмяо, где, по ее словам, продавали лосьон для кожи из растертых жемчужин. Она нанесла мне на щеки пару капель, но не стала покупать. Мы ходили на Дорогу Кипящего Колодца, где она выбрала для меня американское сливочное мороженое, сказав, что для нее оно «слишком липкое и сладкое». Были на Фучоу-роуд, где можно раздобыть любую книгу или газету, китайскую и иностранную. И там она наконец что-то купила себе, кажется, газету, но я не могу сказать точно, потому что читать тогда еще не умела.

А потом мы поехали к Малым Восточным воротам, где лучшие торговцы морепродуктами расставляли свои лотки. Мама искала особый деликатес: редкую маленькую рыбку, которую называют ва-ва-ю, потому что она плачет, как ребенок, и может шевелить ручками и ножками. Мы нашли эту рыбку, и я своими ушами слышала ее плач и увидела, как она двигается, в точности как и сказала мама.

— Когда-то давно я очень любила ва-ва-ю. Она такая нежная, такая вкусная, и даже чешуя у нее мягкая и сладкая. Но сейчас мне жалко есть такое удивительное существо.

Я пристально рассматривала все, что показывала мне мама, и помню, как думала: «Это очень важно. Слушай внимательно!» Меня переполняло столько разных желаний, передо мной открывалось столько мест, где они могли исполниться. Мне казалось, что мама учит меня тайному знанию: счастье — это когда все, чего ты захочешь, сбывается немедленно.

После полудня мы пошли в кинотеатр. Солнце было в зените, и на улице становилось слишком жарко. Я была вся липкая, поэтому обрадовалась возможности зайти в темное помещение. Однако я ошибалась, надеясь, что в кинотеатре будет прохладно. В последний раз я была в нем то ли зимой, то ли весной. А сейчас там было жарко, как в печке.

И абсолютно темно. Когда мы пришли, движущаяся картинка уже показывала историю о маленькой девочке со светлыми волосами, и кто-то играл на пианино: раздавалось громкое дребезжание.

— Я ничего не вижу, не вижу, — канючила я, боясь сделать хоть шаг вперед.

— Подожди минутку, — сказала мама.

И когда мои глаза привыкли к темноте, я различила перед собой ряды сидений с людьми, которые дружно обмахивались бумажными веерами.

Мама стала считать ряды: «…Шестой, седьмой, восьмой». Я не задавалась вопросом, зачем она ищет восьмой ряд сзади, меня больше интересовало, как она это делает, потому что я училась считать.

Потом мы нашли восьмой ряд и стали пробираться к самой его середине, пока не дошли до свободного места. Она что-то прошептала человеку, сидевшему рядом. Сначала мне послышалось нечто вроде: «Прошу прощения», и только позже я поняла, что она говорила что-то другое.

Мы с мамой видели уже много представлений с движущейся картинкой. Все они шли без звука, и в тишине я смотрела на Чарли Чаплина, толстяка, полисменов и пожарные машины, на ковбоев, гонявших лошадей по кругу. А в этот день показывали историю о сиротке, которой приходилось продавать спички на улице в снегопад. Девочка дрожала от холода. Сидевшая передо мной женщина плакала и сморкалась, а мне казалось, что девочке повезло, раз ей прохладно в такой жаркий день. И с этой мыслью я уснула, прямо в этом темном кинотеатре.

Когда я проснулась, уже включили свет, и мама сидела, склонясь к нашему соседу и что-то шепча ему с мрачным видом. Я встревожилась: ведь это опасно! Нельзя разговаривать с незнакомцами! Поэтому я захныкала и потянула маму к себе. Сосед наклонился и улыбнулся мне. Он был совсем не старым и выглядел даже благородно. У него была гладкая и светлая кожа, не как у людей, которые днями напролет работают на улице. Однако одет он был словно простолюдин: в простую синюю куртку без узоров, хотя и чистую. Мама поблагодарила его, мы встали и пошли к выходу.

По дороге домой я опять уснула, растратив силы за день, и проснулась только один раз, когда меня вытряхнул из дремы толчок и тихие ругательства рикши: он бранил медлительную повозку на дороге. Я лежала, прижавшись лицом к маминым волосам, и не могла оторвать от них взгляда. У ее волос был удивительный цвет. Не такой, как у меня или у других женщин нашей семьи. Я вообще не видела таких ни у кого другого. Не темно-коричневые и не черные с коричневым отливом. Вообще без оттенков. Цвет маминых волос проще было почувствовать, чем увидеть: глубокий черный, как блестящая поверхность воды, как отражение дна самого глубокого колодца.

И в пучок на ее голове вплетались два седых волоса, словно рябь от двух маленьких камешков, попавших в воду. И даже это описание бессильно передать этот цвет.

Из того вечера я запомнила совсем немного.

Я очень устала. Мы скромно поужинали в нашей комнате, а потом мама показала мне особый стежок для вышивания, который она, по ее словам, придумала сама. Я повторяла за ней, но получалось у меня очень плохо. Но она не ругала меня, только хвалила за то, что все же удалось сделать. Потом помогла мне раздеться и преподала еще один урок: как считать пальчики на руках и ногах.

— Иначе как ты, проснувшись, поймешь, что их столько же, сколько было вчера? Вот, смотри: шесть, семь, восемь…

Видишь, как умна и образованна была моя мама? Она всегда могла объяснить, зачем мне чему-то учиться. Как-то она даже говорила, что хотела стать учительницей, как миссионеры, которые учили ее саму.

Потом мама села на стул перед туалетным столиком, и я стала смотреть, как она снимает одежду и украшения. Она сняла золотой браслет, затем нефритовые сережки. Заметив, что я на нее смотрю, мама протянула мне серьги на ладони.

— Когда-нибудь они станут твоими, — мрачно сказала она.

Я кивнула.

— И все это тоже, — мама похлопала по своей шкатулке.

Я снова кивнула.

— Увидев тебя в дорогих украшениях, люди подумают, что и слово твое дорогого стоит.

Я кивнула еще раз.

— Но тебе самой нельзя так думать, никогда, — добавила она.

И я покачала головой.

Она улеглась в кровать, в которой мы спали вдвоем, и убрала у меня волосы с лица. Я смотрела на нее, а она пела мне песенку о маленькой шаловливой мышке, которая украла масло из лампы. Помнишь? Я пела ее тебе. Только в ту ночь я уснула, так и не дослушав ее до конца.