Кукурузный мёд (сборник)

Лица мелькали, словно в тумане…

* * *

…Покидал страну Лоринков поездом на конной тяге.

По поддельным документам, полученным на явочной квартире, сел в поезд. Не глядя на евро-комиссаров, лег на полку. Голова болела мучительно. Аннушка, думалось. Мария, думалось. Наглость второе счастье, думал Лоринков. Так оно и оказалось, искать его здесь никому в голову не пришло. Так что поезд уходил в Украину, и Лоринков лежал на верхней – шестой – полке, чувствуя твердые камни, зашитые в рубаху ночью. На миллионы у него было в рубашке камней. Да только счастье свое он здесь оставил, подумал Лоринков, и сжал зубы.

– Сынок, – сказала ему какая-то бабка, тоже видно из бывших.

– Не убивайся, сынок, – сказала она.

– А я тебе отсосу, – сказала она.

– Что?! – сказал Лоринков.

– Вы же всемирно известный писатель Лоринков, – сказала она, и подмигнула.

– И я вас узнала, – сказала она.

– Опустите пистолет, – сказала она.

– Вы выполняли какое-то задание, верно? – сказала она, снимая седой парик.

– А я, между прочим, тоже из бывших, – сказала она.

– Никого не выпускают, козлы, – сказала она.

– Молдаване, – сказала она.

– Пришлось дать взятку и по документам бабушки уезжать, – сказал она.

– Покидаю страну эту клятую, наконец, – сказала она.

– Лидия Ивановна Фирдык-Каганович, – представилась она.

– Я… – сказал Лоринков.

– Помните, как мы, культурные люди, собирались в литературном кружке «Русский луг», чай пили, стихи читали, – сказала она.

– Ну это… – сказал Лоринков.

– У нас еще конкуренты были, «Ваше поколение» назывались, – сказала она.

– Э-э-э, ну… – сказал Лоринков.

– Те пили кофе – сказала она.

– А, ну… – сказал Лоринков.

– Собственно… – сказал Лоринков.

– Только вы к нам не ходили, всё брезговали нами… – сказала она с обидой.

– Ну, это… – сказал Лоринков.

– Единственным писателем Молдавии себя называли, – сказала она.

– Я, собственно… – сказал Лоринков.

– Помните? – сказала она.

– Нет, – сказал он.

– А я помню, – сказала она и встала на колени.

Стерла грим. Под ним оказалась миловидная еще женщина лет сорока. Если верить ей на слово, когда-то она была театральным критиком. Лидия Ивановна улыбнулась ему и дрожащими губами потянулась к паху… Лоринков, чувствуя тепло губ бывшей деятельницы театрального искусства и представительницы молдавского культурного подполья, закрыл глаза. Как живая, встала перед ним шлюха Анна-Мария…

Лоринков закусил губу. Щека его дернулась. По ней поползла слеза, подрожала на подбородке, потом капнула. Аккурат на макушку Лидии Ивановны, чмокавшей внизу где-то. Жадно и непотребно, словно жирная грязь в похабную весеннюю распутицу, чавкала Лидия Ивановна…

Потом еще слеза упала. И еще. Потекли рекой слезы. Полилось Млечным путем семя. Побежал резво поезд.

Лоринков глянул в окно. Темнело.

С ночного неба на Молдавию падали звезды.

Неожиданная встреча

Наступило время вечернего намаза.

– Му-ама-а-а-а! – завыл муэдзин протяжно.

– Му-а-а-муээээ, – крикнул он с минарета.

– Буэа-э-э-эа! – провыл он.

– Бу-ла-а-ла, – сказал он.

– Бу-э-э-э, – блеванул он.

– Бу, буэ, – стал он блевать отчаянно.

Двое молдавских беженцев, поручик Лоринков и штабс-капитан Ерну, остановились подле минарета и с интересом прислушивались. Муэдзин этой мечети слыл весьма религиозным господином, и старался подтвердить это реноме, перекричав всех своих коллег по Стамбулу в момент призыва к молитве. Зачастую ему это удавалось. Иногда, как сейчас, например, это заканчивалось тем, что побеждали рвотные позывы из-за чересчур громких криков. Штабс-капитан, кутаясь в куцую шинельку, прошедшую с ним все ужасы восьми Молдо-Приднестровских и пяти Молдо-гражданских войн, сказал:

– Пойдемте, Лоринков.

– Что нам, право, слушать, как блюет этот мудила, – сказал он.

– Сами-то седьмой день не евши, – сказал он.

– Да еще и выглядим так… – сказал он, оглядев себя.

–… что даже паскудные русские шопники из Лалели смотрят на нас свысока, – сказал он.

– Идемте гулять по Истикляль и ковыряться в зубах так, словно мы сыты, – сказал штабс-капитан, пошатывающийся от голода.

– Девочек зацепим, может, спирту выпьем, – сказал он.

– А то в порнографический кинотеатр зайдем, – предложил капитан.

– И пока актеры на экране потрахаются, я вам об интеллектуальном европейском дискурсе расскажу, – сказал штабс-капитан.

Поручик пожал плечами и оглядел коллегу.

Выглядели они и в самом деле неважно. Шинель на штабс-капитане была старая и простреленная в пяти местах, фуражка была потертой, сапоги залатанные. Наград на форме штабс-капитан Ерну не носил, потому что в Стамбуле он их проел. В первую очередь проедались награды… Один лишь значок офицера «Интеллектуальной армии» синел на груди Ерну. Это был череп со скрещенными костями и подпись под ним: «Он слишком много знал». Таким значком украсили форму все бойцы шестой Интеллектуальной армии, которая зимой 2018 года предприняла отчаянный поход на Кишинев. Это, понимал поручик Лоринков, была агония интеллектуального движения Молдавии. Поручик, конечно, тоже принимал участие в том легендарном походе… Закусив губу и чувствуя сильное головокружение, поручик сел у стены минарета. Мимо шли улыбчивые, любезные, набриолиненные, но бесконечно далекие турки. Константинополь, подумал поручик. Они тут беженцев третье тысячелетие видят. А я ведь третий день не жрамши, подумал он. Да уж, спирта бы, подумал он. Штабс-капитан сел рядом, и заботливо, и тревогой, посмотрел на коллегу. Не скопытился бы, подумал Ерну. Бросить тело придется, подумал он, на похороны денег нет. Однако сапоги у него лучше, сапоги надо бы снять, подумал штабс-капитан Ерну.

Закрыв глаза, под равномерные желудочные судороги муэдзина, поручик Лоринков задремал. Снова кровавое солнце Молдавии встало у него перед глазами.

* * *

…революцию, как всегда, проспали.

Недовольство населения Молдавии всякого рода интеллектуальной деятельностью назревало медленно, но неотвратимо. Словно виноград на лозе, наливался трудовой молдавский народ ненавистью и яростью против всяких мудаков, которые копошились в своих книжках, в то время, как страна терпела страшные лишения. Двенадцать Молдо-Приднестровских войн не оставили от страны камня на камне. Молдаване ютились в землянках, и их дети спорили с бродячими собаками за право посрать на улице. Продукты в страну сбрасывали с вертолетов гуманитарных миссий. За пачку риса можно было устроить заказное убийство, за литр масла женщины отдавали детей и отказывались от родителей… А за мешок гречки молдавское село Калараш оттрахало в задницу памятник Ленину на потеху телевизионной группе из Москвы, с НТВ, для скандальной программы «Максимум».

Эпидемии чумы, тифа и дизентерии косили страну, несмотря на иконки Евросоюза, развешанные по всем углам, которые теперь были вместо туалетов. Само собой, недовольство зрело. Кто-то да был виноват в том, что случилось.

И это оказались интеллигенты сраные!

Простые люди с ненавистью косились на всяких мудил с ихними книжками, сжимали окровавленные кулаки, шептали «недолго вам, бляди, осталось-то». Как всегда, правительство и особенно чуткие интеллигенты Молдавии, почуяв, откуда ветер дует, приняло меры. Поэт Коля Дабижа стал ходить по Кишиневу в костюме охотника за бродячими собаками, говорил, что книги это изобретение дьявола, и что для того, чтобы жить как в Европе, достаточно пихаться в жопу, жить в смирении, и молиться семь раз в день. Поэт Гриша Виеру публично сжег все свои книги, но большого костра не получилось, потому что книга была одна. Не пережил этого Гриша, утопился, потому что в глубине души верил, будто его детское стихотворение «Ты песда и я песда, вместе мы песда-да-да-да-да» достойно Нобелевской премии… И жил верой в то, что получит ее…