Кукушка

— Я хочу с тобой, — выдохнула она.

— Со мной? Что значит — со мной? Послушай, это невозможно…

Девушка подняла взгляд. В её глазах поблёскивали слёзы.

— Ты ведь не бросишь меня? — робко спросила она.

— Брошу? — Травник поднял бровь, потом нахмурился. — Погоди, погоди… О чём ты говоришь? Мы ведь никогда не были вместе!

— Я… умру без тебя.

— Вздор! — возмутился травник. — Ты нормальная, здоровая девочка. Держись от пчёл подальше — и всё будет хорошо.

Девица обхватила колени руками и придвинулась к огню.

— «Хорошо» уже не будет, — тихо сказала она, кусая губы и глядя в огонь. — Я без тебя умру. Ты, наверное, не думал об этом, а я знаю… Я была ещё совсем-совсем маленькой, когда это поняла. На меня давно все махнули рукой — мама, дядья… Все. Меня как будто уже заранее похоронили. У меня никогда не было друзей. Никого. Никогошеньки. Только ты. Из-за этих пчёл, из-за моей болезни все меня боялись. Мама вся извелась, а потом умерла. Соседские мальчишки дразнили меня кошкой, потому что у кошки девять жизней. Когда ты приходил, все прятались по углам, а потом вылезали и ругались. И кидали в меня камнями и навозом. Говорили, что меня надо сжечь как ведьму. За меня только дядя Бастиан заступался. Ещё когда я была маленькой, я придумала себе сказку, что однажды ты придёшь и насовсем останешься со мной или возьмёшь меня с собой и уведёшь далеко-далеко… Но ты не приходил.

Жуга молчал. Ночь выдалась без ветра. Маленький костёр уютно потрескивал. Дрова уже прогорели, превратились в рубчатые головешки, тлеющие красным, а травник всё сидел и смотрел на них, обдумывая сказанное девушкой.

— Мне нечего тебе сказать, — наконец ответил он. — Я ведь ко многим приходил.

— Зачем?

— Чтобы исцелить.

— Тогда мне всё равно, что ты к ним приходил! — порывисто сказала девушка. — Их ты лечил. А меня — оживлял. Я ведь живая, правда? Я живая?

Травник снова не ответил.

— Почему ты молчишь?

— Я не знаю, что сказать, признался он. — И впрямь, наверное, я виноват. Я не мог излечить тебя совсем, но я хотя бы мог узнать, как ты живёшь… Твоя мама обещала за тобой присматривать.

— Она умерла, — сухо сказала девочка и отвернулась. — Уже два года, как умерла.

— Я не знал. Прости. Всё бы хорошо, но… Я, может, смог бы тебя куда-нибудь пристроить, позаботиться, у меня есть много знакомых, мне бы помогли. Кто-то — за старые долги, другие по дружбе… Но только не сейчас! Сейчас это невозможно. Я…

— Почему? Почему невозможно? — Слёзы уже не стояли в глазах у девочки, а вовсю бежали по щекам. Чувствовалось, ещё немного — и она просто разревётся. — Я будто проклята, от меня все шарахаются, как от прокажённой! Мне четырнадцать, а выгляжу я, будто мне двенадцать. Сколько я ещё проживу? Ну сколько? Два года, три? А потом однажды — раз, и всё! Я задохнусь, как висельник. И никто не придёт, чтобы меня спасти. Даже на похороны никто не придёт. Разве можно… разве можно так?! Я живу как в стволе у аркебузы: каждую секунду жду — вдруг выстрелит! Только зимой и сплю спокойно, а летом на улицу выйти боюсь. Муха пролетит — а у меня кровь стынет! Как-то одна залетела мне в волосы — и я совсем голову потеряла, ничего не соображала, всю посуду перебила на кухне, кипятком обварилась… Мне потом хотели волосы обстричь, как больной. Я бы уже раз десять умерла, если бы… если бы… — Тут она сглотнула и закончила: — Если бы не ты.

Эти эмоции, этот поток наивных детских аргументов, был одновременно и трогателен и нелеп; любые доводы разума здесь не имели силы. Эта маленькая, хрупкая, беспомощная девочка в глубине душе уже была женщиной — с железным стержнем бессознательного, чувственного восприятия мира. Она действительно была живая, как она сказала, но живая не в том смысле, что дышала и ходила, а в другом, глубинном чувстве жизни (а стало быть, и смерти), что доступен только женщине — и больше никому. Она могла почувствовать, но не могла понять. В ней закипала просыпавшаяся юность, в ней бурлили чувства, которых она хотела и которых боялась, она выдумывала свою жизнь, но боялась её постичь. Пустяк в её понимании превращался в трагедию, а трагедия — в пустяк, и в данную минуту мир начинался ею и ею же заканчивался. Всё остальное было пришлым или выдуманным.

Травник был в совершеннейшем смятении.

— Но, девочка, послушай… Это же не значит, что я вечно должен быть рядом!

— Конечно нет! Только я всё время боюсь, что однажды… ты не придёшь.

— Есть способы, — неуверенно сказал Жуга. — Я бы мог… Хм…

— У меня никого нет.

— Хочешь, я поговорю с хозяевами?

— Меня тогда вообще возненавидят.

Вновь повисла пауза.

— Дурацкое положение, — пробормотал Жуга и дёрнул себя за волосы.

Девица, конечно, была не права. Травник знал немало людей, которые всё время жили под угрозой смерти: люди с астмой, люди с язвой, с грудной жабой, с больным сердцем. Наконец, солдаты (хотя мужчины — это всё-таки не женщины, у них другое отношение к жизни и к смерти). Но все они жили и ценили каждое мгновение этой жизни, а при необходимости принимали всё как должное. Или не принимали, но всё равно — жили! А здесь всё обстояло много лучше. Девушка знала, откуда исходит опасность, знала, как от неё уберечься. И всё равно боялась. Потому что маленькая, потому что слабая, потому что одна. Потому, что каждый из нас бывает небрежен.

Потому, что однажды найдётся подонок, который поймает тебя и ужалит пчелой.

Можно было объяснить ей. Дать совет, помочь, научить, найти заботливых людей, оставить лекарства. Немножко времени — буквально три-четыре дня, — и всё можно было поправить.

Но как раз времени-то и не было. Не было времени. Совсем.

«Я столько лет приходил к ней, — подумал травник, — помогал… Но, по сути, было ли то помощью? Она ждала и верила, что я приду, а я даже имени её не помню».

— Как твоё имя? — спросил он.

Девушка подняла глаза. Опустила.

— Сусанна.

— Ах да… Тебя ещё прозвали — Крошка Су [81] .

Девчонка надула губки:

— Мне не нравится это прозвище!

— Я не буду тебя дразнить, — успокоил её травник. —

Просто вспомнилось.

— А тебя как зовут?

— Жуга.

— Какое странное имя.

— Да, ты права, — почесав в затылке, признал травник. — Для здешних мест звучит странновато. Если мы не хотим, чтоб нас нашли, лучше взять какое-нибудь другое.

81

Су — мелкая французская монетка

— Может, Ливен? Или Гильом? Или, может, Иероним?

— Нет, это не подходит.

— Тогда, может, Этьен? Или Тибальт?

Травник с прищуром посмотрел на девушку.

— Не слишком ли рьяно ты за меня взялась? — то ли спросил, то ли укорил он её. — Поумерь пыл, девочка. Да и в любом случае всё это не годится. Ты слышишь, как я говорю? У меня нездешний выговор. С местным именем я привлеку внимание, люди сразу почуют неладное, подумают, что я сыщик или ещё чего-нибудь такое. Проще взять какое-нибудь латинское имя, пусть думают, что я монах. При постриге часто дают новые имена.

— А ты монах?

— Нет, это только ряса, сама же видишь: тонзуры нет… Кстати, это мысль — надо будет забежать к цирюльнику. Жалко, ряса бернардинская, они почти не выходят в мир, но я что-нибудь придумаю. Яд и пламя, теперь много чего надо успеть сделать… Ну что ж… — Жуга хлопнул себя по коленям (похоже, он уже всё решил и теперь просчитывал в уме маршрут их будущего пути). — Раз в Кортрейк нам не надо, двинемся в Лиссбург — я всё равно собирался туда заглянуть. Это займёт у нас дней пять, в лучшем случае четыре. Яд и пламя, многовато… Но ничего не поделаешь — ехать нам всё равно не на чем, так что пойдём пешком, якобы я и взаправду монах. О! А назовусь-ка я Якобом! Тем паче скоро день святого Якоба. И насчёт мест врать почти не придётся — скажу, что я из Трансильвании — в последнее время там многие приняли католичество. Брат Якоб Трансильванский… Хм… Как тебе это имя?