Куль хлеба и его похождения

Работа на берегу кончена: барки совсем готовы в путь. Рано утром позвали священника. Пришел он с крестом и молитвой перед образом, который отпустил с товаром сам хозяин. Служат молебен Спасителю, Божьей Матери и Николе Угоднику, которого считают покровителем плавающих. После молебна бурлакам водочное угощение. На другой день опять на судне хозяин:

— Готово ли?

— Готово.

— Ну, в добрый час!

— Спасибо, хозяин! — отвечает за всех лоцман.

Становится он на свое место и кричит громким и певучим голосом:

— По местам садись! Бурлаки идут на свое место, каждый к своему гребку.

— Молись Богу! — кричит опять лоцман.

Все молятся на восход солнца.

Судно снимается с места: обряд исполнен. Видел я его на Северной Двине и на Белом море, видел на реке Мете перед страшными Боровицкими порогами, видел на Дону и на Волге: везде одно и то же, словно спелись и сговорились.

Но гребля сначала только, а затем уже лямка. Работа простая: лямку три, налегай да при, но очень тяжелая: надсадно лямке, а еще пуще надсадно бурлаку.

В работе, впрочем, они бодры и неутомимы, но лишь только сбросят с плеч лямку — это самый ленивый и беспечный народ. Так и пословица говорит: Дома бурлаки бараны, а на плесу буяны. — На привалах, после расчетов, они запивают и пьют напропалую. Во время путины на работе у бурлака, что у сироты, когда чистая рубаха, тогда и праздник. Самое высокое наслаждение — спопутная баня: и кости распарить, и белье вымыть и сменить.

Вот они на работе, в пути, что называется у них, ломают путину. Перекинув через плечо свою лямку — широкий кожаный ремень с веревкой — концом и шашкой на конце для захвата бечевы при тяге, впряглись эти люди с разбитой грудью, ненадежные, недолговечные, покрякивая и покашливая. Тяжело ступая и пошатываясь с боку на бок, идут бурлаки по протоптанной десятками лет побережной дорожке, называемой бечевником. Впереди бурлак, именуемый шишкой — человек общих насмешек, в наихудшем лямочном положении: ему труднее и опаснее прочих на случаи, если оборвется бечева. Однако идти передовым охотятся все, потому что у шишки право выбирать дорогу и, следовательно, попадать на торную тропу; он не наминает ног и меньше рвет лапти. Следующим за ним лучше задних, задние уже стянуты с тропы тягой судна на щебень, и бурлацкий гусек всегда сбит на сторону, тянется накось. Задние ближе в воде, в крупном песку и на камнях, шишка с некоторыми передними на тореном и охоже-ном бечевнике (тропе). Поэтому из-за места у бурлаков всегда ссоры и иногда драки.

— Я выстрелил прежде тебя, — говорит тот бурлак, который вышел вперед и прежде.

На судне остались водолив, он же и плотник, отвечающий за подмочку товара, и лоцман, которого все зовут дядей — главный начальник артели и хозяин всего сплавного дела, шуточно прозываемый букатником. Букаткой называется кусок мяса, говядины лишняя доля, перепадающая ему перед другими в то время, когда все другие идут по берегу в лямке. Ему хозяин дороже платит и больше его уважает: он, так сказать, лицо привилегированное и повелевающее.

— Проступи, други, проступи!

В подспорье работы и в усладу себе разводят бурлаки разноголосные песни, сложенные и завещанные им такими же горемыками, которые первыми прокладывали этот длинный путь огромной баркой чужого хлеба из-за черствого куска своего насущного хлеба. Отголоском сказывают эти тоскливые песни безучастным и пустынным, но охотливым на пересказ берегам кормилицы Волги, что нет тяжелее этого дела

Глава X На Нижней Волге

— Проступи, други, проступи! — просит передний бурлак, называемый шишкой, и сам охотнее и сильнее всех наваливается надломанной грудью на лямку и быстрее семенит по прибрежному песку измочаленными лаптишками. Товарищи послушались, прибодрились: так их и покачнуло в лямках, словно на качелях! Вытянулась в струну веревка, прикрепленная к вершине мачты; от дружного напора издала стон мачта и заскрипела. Судно своей грудью, как сильный купальщик руками, заметно крепче стало резать воду, и веселее побежали волны, замырила и зажурчала вода, скатываясь навстречу судну по бортам его.

Чтобы не ослабевать товарищам, шишка разбитым голосом затянул песню. Песнь его подхватили: вода под судном еще больше забурлила и еще больше погнулась в сторону бурлаков судовая мачта. В этом и вся задача бурлацкой песни, на большее она и не рассчитывает, а потому песни самые нехитрые и только складные. Солдаты под барабан налаживают шаги, бурлаки — под песню.

Еще раз, еще раз,Еще разик,Еще два,Еще маленький разок!..

Или:

Топай-стукайАккуратней,— Ой, калина!Ой, малина!

Или:

Вот пойдетДа вот найдетДа гук!Гу-у-у-у!

И все тянут разом.

Или так:

Дубина-дубинушка,Дубина зеленая,Немая, подернем!

И слегка налягут — сначала немного натягивают.

Подернем,Подернем!

Навалятся на лямку всей грудью. Затем запоют немного повеселей.

Ой, люли! Ой, люли!Баржа стала на мели.Вот подернем,Подернем!Ее сняли — повели,И на водку нам дали!

Или еще так и немного получше:

Поехали бояреЧечетку ловить.Ой, чечетка моя!Ой, лебедка моя!Поймали чечеточкуВ клеточку.Ой, чечетка моя!Ой, лебедка моя!

А то выдумают песню про братьев:

Пойду я, младенька,К первому брату.Дал мне братецВола да козла.Стали у младенькиВол да козел,— Вол да козел,— Был, да ушел.

И второй братец дал вола да козла — стали волы да козлы, но и эти были, да ушли. А так как братьев было десять, а пожалуй, и все двадцать, то, когда на двадцатых станут петь, пожалуй, засмеются бурлаки, развеселятся: работе еще выгодней. А слушать нечего да и неприятно: бурлацкая песня стонет, не веселит, а печалит, потому что и самая работа из самых тяжелых и скучных. Кто поломал путины по Волге, тому на ней не зазеваться. Привычные ноги найдут кабак для веселья и для подкрепления сил. А так как русская душа меры не знает, то и бурлак пьет, пока не свалится и, как выговорила про него пословица, про час денежку копит. Придет этот час — первую пьет на здоровье, другую — на веселье, третью — на вздор; выпивает на радости и запивает горе.

Говорит товарищу:

— Выпьем?

— Выпьем.

— А деньги где?

— А шапка-то у тебя на что?

Вот почему, где бурлаки, там гульба и пьянство безмерные. Пристаням и привалам в этом случае — первое место на всей Руси. У бурлаков такая и песня имеется, которая говорит, что:

Славные калачики царицынские.Есть Дубовка-городокВ ней пивцо и винцо,И сладенький медок.Есть Камышин-городок.Славные витушечки камышинские.Есть Саратов-городок.В нем пивцо да винцо…

Водка да закуска — как будто только в этих добродетелях вся цена и достоинство Волги-матушки кормилицы. Впрочем, и бурлак пьяный что мокрый: как высох, так и готов: опять тянет лямку и поет. Поет уже другие песни, веселые, про нынешние времена, и не очень веселые, про те времена, когда водились на Волге удалые разбойники, выезжали из-за горушек и из рек, впадающих в Волгу, на легких стругах, богато и красиво одетые, со своим лоцманом-атаманом. Хватались они крючком за хлебную барку, клали лестницу, входили на палубу. Атаман выкликал громким голосом: Сарынь на кичку! что значило: ложись, бурлаки, навзничь, не шевелись и не поднимай головы! Не за бедностью (так часто называют самих бурлаков), не за бедностью разбойники пришли, не ее обирать) пришли за богатством, за хозяйским добром. Вызывали они хозяина, приставляли к груди его пистолет, отбирали у него все деньги и уплывали выжидать новых богатых хозяев и суеверных бурлаков. Один хозяин предупредил бурлаков, припугнул, сказавши, что первого, который свалится на палубе и покажет ему затылок, он сам застрелит. Бурлаки слову поверили, и когда пришли разбойники, навзничь не валились, но всех воров перевязали. Стыдно молчать двадцати человекам, когда семеро грабят, и не всегда ночью, а часто и середь белого дня. Теперь нашим бурлакам известно, что разбойники совсем вывелись, и на Волге в наши времена, как на Невском проспекте, ходи без оглядки. Теперь они только разбойничьи песни поют и рассказывают новичкам, не знающим про те места, где стоял станом знаменитый Стенька Разин, как брал он город Царицын, как плавал по Волге на войлоке, летал на ковре-самолете, отбивал от себя пули, как орехи. Указывают даже под Саратовом любимый бугор Стеньки Разина, где сидит он в темной пещере до сих пор на железных цепях, жив и невредим, хотя и прошло с тех пор ровно двести лет.