Кулай – остров несвободы

Однажды пришла в церковь женщина, Светлана Петровна. До пенсии была воспитательницей в детском саду, заведующей. Из сельской интеллигенции. Жила, то в Ватиссе, то в Таре, где у неё дочь была замужем. На службы заходила изредка, не исповедовалась, не причащалась. Миловидная женщина, из тех, кто и в шестьдесят стройны и симпатичны.

Батюшка достраивал дровяник в церковном дворе, зашёл в храм за гвоздями, она следом. Перекрестилась, поздоровалась. Потом говорит:

– Батюшка, мне в последнее время один и тот же сон снится. Мальчишка лет двенадцати. Хорошенький такой.

Сказала, посмотрела испытывающим взглядом на батюшку. Тот ждал продолжения. Явно не сном поделиться пришла Светлана Петровна.

– А вы знаете, отец Андрей, – сменила тему прихожанка, – в этом здании роддом был?

Батюшка знал.

Здание относилось к больничному городку. В нём размещался роддом, потом стационар.

– А вот там, – Светлана Петровна показала на дверь в ризницу, – абортарий находился. Знаете?

Этого он не знал.

– Подруга у меня в этом роддоме работала, – сказала Светлана Петровна и показала на печь. – Стою на службе, и вдруг придёт в голову – сколько после абортов детей сожгли в этой печке.

Сказала и вдруг разревелась:

– Можно прямо сейчас исповедоваться? Иначе не решусь. Забеременела я в девушках, – начала Светлана Петровна, – дотянула, что никакой аборт делать нельзя. Подруга-акушер вызвала искусственные роды, ну и в этой печке мы его… И вот снится постоянно мальчик, почему-то думаю тот ребёнок. Простит мне Бог?

Батюшка задал несколько вопросов, прочитал разрешительную молитву, наказал вычитать каноны, прийти в воскресенье к причастию.

Не пришла.

В то будничное утро батюшка красил окно внутри церкви, стукнула входная дверь, зашёл мужчина. Постарше батюшки, за шестьдесят. В чёрных резиновых сапогах до колен, брезентовой куртке. Подвыпивши. Подал руку, здороваясь, одновременно представился:

– Борис.

Батюшка видел его в селе, у Бориса был самодельный трактор, без кабины, с кузовом. Жил на дальнем от церкви краю в хорошем доме. Мужчина постоял, потом попросил у батюшки кисть, скупыми уверенными движениями докрасил раму, подоконник. Получалось хорошо.

– В стройбате служил, – прокомментировал профессиональное наличие навыков маляра. – До тошноты помахал кистью. Да и лопатой пришлось.

После чего сказал:

– Прости меня, отец, болит душа. Иногда до того плохо. Сестра моя ходит к вам, Татьяна. Ну да я не о том. По молодости охоч был до баб. Зверски охоч. Первая жена Лида… Потом ещё два раза женился, всё не то. Лучше её не было. Поначалу хорошо с Лидой жили, да мне всё мало. Куролесил. Особо не прятался. Ей стыдно, обидно! Хозяйка была настоящая, у неё и мать такая, с Украины они, из переселенцев. Скотину мы держали, а в доме не соринки. Чистота везде. Ничего не замечал, одно было на уме… В тот раз закрутил с медсестрой, а работал взрывником у геологов… Лида обмотала себя взрывчаткой и… Я же ей и рассказывал, дурак, что и как делается… Дескать, вот какая у меня ответственная и опасная работа. Не могу её забыть. Хочу, а не могу. В последнее время тянет к ней на могилку. Что мне делать?

Эту историю батюшка рассказал, когда мы проехали поворот на Большеречье.

– У отца Андрея в Большеречье одиннадцать детей, – сказала монахиня Евдокия, – десять своих, один приёмный. Сейчас строит храм в честь Пресвятой Богородицы.

– У настоятеля нашего храма отца Дионисия, – не смог я лишний раз не выразить восхищения, – десять детей!

– Какой у вас храм? – спросил отец Андрей.

– Ефрема Сирина.

– Детки – самое светлое в ватисской эпопее, – сказал батюшка, глядя на дорогу. – Приехал в Ватисс, из автобуса вышел, стою. В подряснике, с крестом, всё как полагается. Куда идти не представляю. Ко мне мальчик подходит. Апрель. Развезло. Пять сумок. Одежда, облачение, кое-какая церковная утварь. Священники помогли. Один кадило дал, другой требник. Владыка распорядился выдать с епархиального склада евхаристический набор. Ехал ничего не знал, как и где буду устраиваться. Зато было благословение владыки. С ним ничего не боялся. Ни в тайге, нигде.

Подходит мальчишка, лет двенадцати. Поздоровался.

– А вы кто? – спрашивает.

– Священник.

– Вы меня покрестить можете?

– Церковь, – говорю, – откроем, принесёшь разрешение от родителей, окрещу обязательно.

Что вы думаете, крест на фронтоне прибиваю, залез на сени-веранду, прибиваю, он снизу кричит:

– Батюшка я разрешение принёс.

– Двести двенадцать человек за шесть лет окрестил, – приводит отец Андрей церковную статистику. – В храм единицы пришли… Был случай, по сей день жалею… С год прошло, как приехал в Ватисс, слышу, в калитку кто-то стучится, открываю – девочка. Славная, шапочка помпоном, розовая курточка, глазёнки большие, ясные. Потом узнал, в первом классе училась. Бойко заявляет:

– Меня Алисой зовут! Хочу креститься!

Правило – крестить исключительно с письменного согласия родителей неукоснительно соблюдал. Сказал, чтобы несла разрешение. И получаса не прошло, снова стук в калитку. Снова Алиса.

– Вот, – говорит и протягивает листок бумаги. Из блокнота вырван, край один неровный

На нём деткой рукой, большими буквами написано: «Разрешение».

Мне бы взять да и окрестить. Пусть несовершеннолетняя, пусть взгрели бы меня. Могли и в епархию нажаловаться. Ну и что? Дальше Ватисса владыка не отправил быт. Да и понял всё. Мог отругать при свидетелях, потом наедине сказать: «Должен был я отреагировать, а ты правильно сделал». Я снова отправил Алису за разрешением:

– Мама или папа должны написать.

Мама, как потом узнал, беспутная. В школе русский и литературу преподавала. По натуре из блудливых. С мужем на этой почве разошлись, после этого понеслось – с одним сойдётся, поживёт, разбегутся, следом другой появится. В деревне всё на виду. Одно время едва не шведской семьёй жила с двумя мужиками. Обращалась к ней Алиса за разрешением креститься или нет – не знаю, но больше ко мне не приходила. По сей день корю себя – не окрестил ребёнка.

Воскресная школа

– Детки были очень хорошие, – подключается к разговору монахиня. – Родители, бывало, беспутные, а детки хорошие. Перед Рождеством наряжали ёлку в храме. Допоздна провозились. Выходим на крыльцо, небо звёздное. Полюбовались. Вон, говорю, Большая Медведица, а там Северная звезда. Начала рассказывать про Вифлемскую звезду, как засверкала она в таком же бархатно тёмном небе необыкновенным светом, привлекая внимание пастухв. Дошли до средины дороги, Маринка Некрасова руку в карман сунула, растерянным голосом говорит:

– Матушка, – а я варежку в церкви забыла.

– Может, – спрашиваю, – по дороге потеряла?

Жмёт плечиками:

– Не знаю.

Не холодно в тот вечер, градусов десять.

– Ищи, – говорю, – по всем карманам. Смотри, вдруг дырка в подкладке, туда провалилась.

Ребятишки давай помогать. Все карманы у неё обшарили. Нет. Надо возвращаться. Шеренгой выстроились на дороге, идём под ноги смотрим. Подошли к храму, а он открытый. Оставили дверь незапертой. У меня похолодело на сердце. Были в селе хулиганы, могли залезть, нагадить. Мы на звёзды залюбовались, я, тетеря, забыла про замок. Достала ключи, начала закрывать, Маринка радостно воскликнула:

– Матушка, нашла варежку!

Если бы не эта пропажа, оставили церковь открытой.

Марина нашла варежку в кармане.

Для них это было чудом. Из ряда вон. Все вместе искали варежку, во всех карманах Марины. И вдруг она в кармане. Несколько дней только и разговоров было о варежке, пропавшей и чудесным образом снова оказавшейся в кармане.

В тот год они тайком от меня вертеп слепили. Договорились между, пришли и слепили во дворе церкви. В день перед Рождеством прихожу в церковь, а во дворе вертеп. Да так старательно сделали. И коровка, и две овечки, святое семейство…