Култи

Каждый раз, когда он спрашивал у меня что-то, я каким-то образом умудрялась плакать еще сильнее. Мое тело сотрясалось еще сильнее, я издала настоящий возглас:

— Это глупо.

— Это более чем вероятно, но все равно скажи мне, — мягко произнес он.

Я не могла отдышаться.

— Они... собираются... продать... меня, — прорычала я, будучи охренительно униженной.

Немец не прекратил гладить меня по плечу успокаивающими кругами.

— Кто тебе сказал?

— Франц, — сказала я, но на самом деле это звучало скорее как «Франц-а-а-ах».

Что-то быстрое и злобно звучащее по-немецки вырвалось из его рта, будто он выплюнул самое страшное проклятие.

— Он ведь не обманывает меня, правда? — спросила я у воротника его футболки. Култи вздохнул мне в макушку.

— Нет. Он бы ничего не сказал, если бы не был уверен, — подтвердил он.

Мое сердце и моя голова прекрасно понимали, что знаки уже были.

— Гарднер предупреждал меня, но я не послушала, — сказала я. — Это так глупо. Извини. Я знаю, что это не конец света, и это так стыдно, но я не могу перестать плакать.

Здоровенный немец, в которого я была влюблена с детства, обнял меня. И он шикнул на меня. Буквально сказал:

—Тс-с-с. — Потом прижал меня чуть ближе и сказал мне на ухо: — Перестань плакать.

— Я не могу, — заскулила я, наверное, впервые за последние десять лет.

— Можешь и перестанешь, — нежно сказал он. — Не могу себе представить, что ты сейчас чувствуешь.

Конечно, он не мог. Его никогда не продавали против его воли, а если и продавали, то только ради лучшей позиции и больших денег. Для меня это было все равно, что быть брошенной. Использованной. Выброшенной.

— ...но ты лучше этого. Через два года ты будешь благодарить их за то, что они были такими тупицами…

Его ободряющая речь не помогала.

— Я отдала им лучшие годы своей жизни, — возможно, я причитала, но надеялась, что нет.

— Нет. Ты еще даже не достигла пика своей карьеры.

Я была безутешна. Рейнер Култи говорил мне, что мои лучшие годы только впереди, но от этого я не чувствовала себя лучше.

— Тако. Остановись. Прекрати немедленно, — потребовал он серьезным тоном.

Я не могла. Я могла лишь думать о том, что Хьюстон — это то место, где я хотела быть. Это место, которое я сделала своим домом. Если бы они сначала спросили меня, не хочу ли я играть где-нибудь еще, это было бы одно, но эти тайные сделки проводились с теми игроками, от которых пытались избавиться так, чтобы они не впали в ярость.

Из моего носа текли сопли, и это заставило Немца раздраженно фыркнуть и крепче обхватить меня руками, словно он стал моим щитом от всего мира.

— Я знаю, что это моя вина, и, клянусь, я все исправлю, — пробормотал он с тем сильным акцентом, в который мне хотелось завернуться.

— Это не твоя вина, — сказала я приглушенно, прежде чем передумать. — Я нисколько об этом не жалею. Это их вина, что они такие тупые. Я всегда делала все, что они от меня хотели. Я командный игрок. Я неплохо играю. Рано прихожу на тренировку и задерживаюсь допоздна, и вот как они мне отплатили? Пытаясь отправить меня в гребаный Нью-Йорк? Где я, вероятно, никогда больше не смогу играть?

Я села, нисколько не заботясь о том, что наверняка выглядела как один гигантский беспорядок, шмыгнула носом и посмотрела на своего друга. Я чувствовала на своих плечах тяжесть сотен галактик, чувствовала, что мои мечты вот-вот ускользнут. Я понимала, что слишком драматизирую, но вот это все было уже чересчур.

— Что же мне теперь делать? — спросила я, будто у него были на всё ответы.

Култи снова погладил мои колени. Это красивое лицо, которое изящно постарело, было серьезным, но он смотрел мне прямо в глаза, когда говорил.

— Ты будешь продолжать играть. Обещаю тебе, Сал. Я никогда не поставлю под угрозу твою карьеру.

Я шмыгнула носом и издала горловой захлебывающийся звук, мои плечи затряслись, предупреждая о новом витке слез.

Немец покачал головой.

— Нет. Больше не надо. Я тебя не подведу, а теперь перестань плакать. Мне от этого тошно.

Это было почти смешно. Я вытерла лицо тыльной стороной ладони, и он нахмурился, потянувшись назад, чтобы вытащить несколько кусочков туалетной бумаги из рулона, прежде чем передать их мне.

— Держи себя в руках, — приказал он.

Я чуть не рассмеялась. Шмыгнула носом и вытерла лицо салфеткой, которую он мне дал.

— Ты не можешь приказать мне «держать себя в руках», это так не работает.

— Ты должна делать то, что я говорю, — сказал он, выхватывая у меня салфетку и хмуро вытирая мои щеки чуть сильнее, чем это было необходимо.

Я выдавила слабую, жалкую улыбку.

— Кто это сказал?

Он встретился со мной взглядом.

— Я сказал.

Я плотно сжала губы.

— Это удобно.

Култи потянулся назад и схватил еще туалетной бумаги.

— Ты в полном беспорядке, — сказал он, продолжая вытирать меня. — Я не считал тебя плаксой.

— А я и не плакса. — Я попыталась вырвать у него салфетку, но он держал руку вне моей досягаемости. Я потянулась, и он легко выдернул свою руку из моей хватки. — Я могу вытереть свое собственное лицо.

Он шлепнул меня по руке.

— Я не делаю то, чего не хочу, — проворчал он, возвращаясь к моему лицу.

— Знаешь, мир не вращается вокруг того, что ты хочешь или не хочешь делать, — сказала я, когда он слишком сильно потер мой нос, заставив меня поморщиться.

— Прости, — извинился он. — Я к этому не привык.

— Тебе никогда раньше не приходилось вытирать девичье лицо?

Немец отодвинулся, чтобы посмотреть на свою работу.

— Никогда.

Я глубоко вздохнула, успокоенная его признанием.

— В таком случае, спасибо за оказанную честь.

Култи ничего не сказал, вместо этого прижал ладони к моим щекам и откинул мою голову назад. Никогда еще я так остро не осознавала, что не накрашена и ужасно выгляжу, как сейчас. Мужчина, который встречался с супермоделями, актрисами и, вероятно, с целой кучей шлюх, не стал комментировать ни мои веснушки, ни мешки под глазами, ни шрамы.

Наконец, он опустил руки и похлопал меня по бедрам с долгим, глубоким выдохом.

— Пойдем вниз.