Культурные особенности
Шрифт:
Как выяснилось — был прав. Трап немного не доставал до берега. Полоса серой стали зарылась в воду, немного не доходя до кромки песка. Мокрого, белого песка усеянного зелеными водорослями и ракушками, вынесенными прибоем на берег. За полосой пляжа — лес, глухой, невообразимо зеленый и шелестящий. И синее, теплое небо вверху. Прокричала, захлопала крыльями птица. Подвернулась нога. Эрвин покачнулся и шагнул мимо сходни — по колено в зеленую теплую воду. Набежала волна, окатила парня брызгами от колен до макушки. С противоположной стороны трапа — бульканье и радостный вскрик — ДаКоста прыгнул в воду прямо от люка, нырнул с головой и вынырнул, весь мокрый, с зеленой ниткой водорослей за ухом, но с пьяной от неба и свежего воздуха головой. А за ним скользнула наружу Ирина Строгова, простучала каблуками по трапу, поймала протянутую Эрвином руку и прыгнула — легко и изящно перескочив
Окружение поменялось — вместо серой стали, фальшивых экранов-иллюминаторов и клепанных стен — стрельчатые окна, пропускающие солнце и прохладный ветерок, резные ставни, деревянные панели на стенах — полированные, с нарядным узором прожилок и годовых колец. Вместо зала собраний в глубине корабля — кабинет его превосходительства, монсеньора губернатора планеты «Счастье». Вместо холодной черноты космоса за окном солнечный день, светлый и яркий.
А вот люди внутри кабинета — те же. Отец Игнатий, корабельный капеллан и господин генеральный комиссионер, брезгливо морщащийся всякий раз, когда из-под груды бумаг случайно показывалась блестящая серебром столешница.
— У Вас что-то есть уже? — окликнул его капеллан, смотря сверху вниз в окно, на шумящий город, порт, корабли и птиц, скользящих над кромкой прибоя.
— Ничего пока… то-есть, стандартный набор — неисполнение, ненадлежащее исполнение в крупных… или особо крупных, пока не пойму, мало данных… но серьезного ничего. Хотя, чувствую, где-то оно здесь есть. Обязано быть. А у Вас?
— У меня от Адама-праотца ничего не меняется. Ложь, гнев, похоть и так далее….
— А разгильдяйства в вашем списке нет? Жалко. Портовые власти умудрились потерять экраноплан. Не наш, один из транспортов со ссыльнопоселенцами. Ничего серьезного, но неприятно…
Речь шла о транспорте № 182Б, толстобрюхой старой машине, что ушла от пирса, приняв на борт последнюю партию ссыльных. Предпоследний рейс, как раз перед тем, что забрал с космодрома Эрвина и Ирину.
Старая колымага, потрепанная и самортизирована почти в ноль, но все же.
— Впишите уж в заповеди, господин капеллан. Надоело. И кто-то должен за это ответить, — прошептал господин комиссионер, вписывая круглое число в графу «Убыток»
Ответить за этот убыток, по идее, должен был местный чиновник, забывший про новомодные правила и впихнувших ссыльных в необорудованный трюм — гуртом, не разбирая статьи, пола и возраста. Или толстый Хьюго — здоровенный громила из Ливерпульских трущоб, решивший воспользоваться ситуацией и вознаградить себя за долгие месяцы вынужденного воздержания. Или Эмма Харт — та самая девчонка едва не затоптанная толпой на вымерзшем ледяном поле. Намерения толстого Хьюго она прочитала едва ли не раньше, чем они пришли в его толстую башку и поступила, как велит инстинкт — скрылась из глаз. Скользнула охраннику за спину, дворовой кошкой — бесшумно растворилась в тенях. Нырнула в люк. Ржавый технический люк, в нарушение правил — распахнутый настежь. Предательски затрещала дырявая рубашка. Над головой загремели, забухали сапоги. Потом в спину полетели ругательства и громкое сопение. Глухой лязг — охранник застрял, технический ход был для него слишком узок. И, к ужасу Эмми, заканчивался тупиком. Клепанной железной стеной, Над головой — сломанные кожухи, толстые, пульсирующие огнем жгуты энерговодов. Холодным лиловым огнем, в такт сердцу. В уши — треск, звон металла и ругательства. Равнодушные, даже не злые. Охранник лез вперед, ругаясь и зовя — вернись по хорошему, жить будешь.
«После толстого Хьюго не выживают» — с холодной яростью подумала она, подпрыгнула, подтянулась и — слабо понимая что делает — полоснула ножом сплетение энерговодов. Взрыв отбросил ее назад. Лиловая, холодная вспышка. И рев. Оглушительный рев, лязг и скрежет. Скрежет металла и рев воды. Транспорт был старый, резервный канал не работал уже пять лет. Потеряв два двигателя из четырех, экраноплан закрутился волчком, взвыл и упал, ударившись с маху о черную, холодную воду. Сталь переборок разорвалась, волна ворвалась внутрь, рыча. Рев заглушил крики, пенный поток пролетел по коридорам, сметая с дороги все — контейнеры, ящики, легкие переборки. И людей. Эмми повезло — поток подхватил ее, закружил и пронес через пробоину
в стали противоположного борта. Наружу, прочь, к недалекому берегу. Всем остальным, включая толстого Хьюго, повезло куда меньше.Эмми поднялась, шатаясь на дрожащих ногах. Тряхнула головой, смахивая со лба мокрые, обрезанные тупым корабельным ножом волосы и долго, пристально взглянула назад. Экраноплан догорал — из серой, пузатой туши транспортника плыли вверх клубы черного дыма. Шипела вода, заливаясь сквозь дыры в проломленный борт. Нос гиганта почти скрылся под черной волной, поник черный хвост, бессильно опали крылья.
— Скоро совсем уйдет под воду. И все. Свобода… — подумала она, невольно переведя глаза вниз, на правую руку. Пальцы еще сжимали универсальный, многолезвийный нож. Крепко, до белых костяшек.
— Свезло мне с тем морячком, — глупо усмехнулась она, вспомнив космопорт, дурацкий рывок и бледного волонтера — при дробовике, но без шапки и куртки. Он так смешно переживал, не покалечилась ли она тогда на поле. И волосы у него — светлые, пшеничные волосы на лбу растрепались и стояли так, что Эмма едва не рассмеялась в голос, сломав себе притворный обморок. Но не рассмеялась, она молодец. Еще и универсальный нож у морячка вытащила, пока он пульс ей щупал. А уж с универсальным ножом лучшая воровка нового Ливерпуля была способна на многое, пилот экраноплана подтвердил бы. Или толстый Хьюго… — воспоминание отдалось спазмом в глотке и судорогой — внизу живота… — если бы скот остался живой. А пока…
Эмма оглянулась опять и, невольно замерев, поняла, что понятия не имеет, что делать дальше. Арест, суд и эмигрантская палуба высосали ее, мысли высохли в голове, схлопнулись в одну точку. В одно слово, точнее — свобода. И вот она, пожалуйста. Волна с рычанием набежала, разбилась о темный песок, обдав Эмму с головы до ног струей белой, искрящейся пены. Справа шумел лес. Высокие, переплетенные друг с другом стволы, мясистые зеленые листья, шелест и крик — кто-то кого-то жрал, там, вдали, во тьме под зелеными ветками. Это были настоящие джунгли, а не бетонные, где она была как дома. А пока… Эмма поежилась. Невольно шагнула назад. Волна налетела опять, толкнула в спину. Закружила. У ближайшего дерева — толстого, зеленого исполина, у самых корней — глаза заметили какое-то движение. Неверное, робкое, похожее на дрожание воздуха. Дома, в трущобах так дрожит газетный лист, смятый и брошенный в решётку воздуховода. Эмма шагнула, не зная куда.
— Эми! Изандла нгемува экханда! — чужой крик хлестнуло ножом по ушам. Повелительно, резко, как свисток охранника, далеко на борту корабля.
Она обернулась. Тень отделилась от дерева, сгустилась, обрела форму. Человек — или нет — не поймешь. Фигура тонкая, куда выше человеческой, обычной. Две руки, две ноги, но кожа просвечивает и переливается, как стекляшки в витринах.
— Эми! Изандла нгемува экханда! — повторила тень. Опять. Слов Эмма не поняла. Но звук последовавший дальше был понятен без перевода. Клац-клац. Лязг стали о сталь. Звук передернутого затвора.
Эмми выдохнула, подняла руки — за голову, медленно, осторожно и побрела. Но украденный у Эрвина нож спрятать успела. Пригодится.
Глава 2 Размещение
Первые — минуты? часы? эпохи? непонятно, время растворилось, растаяло сосулькой под яростным солнцем — Эрвин брел и брел по песку. Бесцельно, бессмысленно, куда глаза глядят. Кружилась от света и воздуха голова. Ноги, привыкшие к палубам, дрожали и оскальзывались на чёрной, округлой гальке. Шуршал, засыпался в ботинки мелкий песок. Уши невольно искали знакомый ритмичный гул корабельных механизмов, а находили плеск и шум. Море, мягкий шелест листвы и птичьи протяжные крики — непривычные, плавные звуки отдавались звоном в ушах. Вместо красноватой полутьмы отсеков — яркое, до слез, белое солнце, небо над головой — выцветший высокий полог. А плечи по старой памяти вжимались вниз — берегли голову.
Ещё была жара. Тяжёлая, влажная, пропахшая йодом и солью жара, мигом заставившая Эрвина расстаться с курткой, рубашкой и майкой. Пара шагов по песку — и ноги едва не отправили Эрвина в полет. Только сейчас он почувствовал, как давит на плечи стандартная флотская униформа. Ещё шаг. Набежавшая волна плеснула, обдала прохладой сапоги. Эрвин, сощурив глаз, посмотрел на солнце, подумал про себя, что дурак, и нацепил рубашку обратно. И майку вокруг головы обернул, а то солнечный удар словить недолго. Ветер накинулся с моря, налетел, закрутил ткань — на арабский манер, тюрбаном. Словно обрадовался новой игрушке. Хрустнула галька под сапогом. Эрвин повернулся к морю спиной и шагнул в лес, шелестящий изумрудно-зеленой листвой по правую руку.