Купип

Несколько секунд царило полное молчание. Члены Купипа, затаив дыхание, следили за мамой. Она стояла, наморщив лоб, и размышляла. Потом решительный огонек вспыхнул в ее глазах. Схватив воткнутую неподалеку в снег лыжную палку, она провела ее острием длинную и глубокую черту перед носом у профессора, от Устрицына прямо на Леву Гельмана.

— Ага! — зловеще сказала она Леве. — Там половина девятого утра? Значит, под тобой-то, мой голубчик, полдевятого вечера? Понимаю! Марш зубы чистить. Я еще тоже географию не совсем забыла…

В следующий миг она сделала еще одну многометровую отметку, перпендикулярную первой.

— У вас, профессор, три часа дня? Чудесно, чудесно! Значит, здесь уже ночь глубокая. А тут шесть часов. А тут — восемь вечера. Так, так…

Ни Койкин, ни ребята, ни даже сам профессор не успели опомниться, как она уже бросилась к тому месту, где намечалась линия восьми часов, стала на ней, попирая ее пятами, и в последний раз пустила в ход свой электрорадиопритягиватель системы Бабера. В тот же момент и ребята и капитан, притянутые мощным аппаратом, уже барахтались на снегу возле нее.

— Ага! — уничтожающе повторила еще раз мама. — Ага! Который тут у меня час, профессор? Восемь? Ну, голубчики, спать! Спать, без единого слова. Интересуюсь, как вы вывернетесь?

— Мама! — негодующе барахтался в снегу Койкин… — Мама, да превосходная же ты личность… Да ты хоть меня-то отпусти! Что же это, и мне, что ли, с ними спать ложиться?

— А ты что еще за особенный? — холодно ответствовала мама. — Конечно, и тебе спать. Нечего, друг мой, нечего. Я тебя научу, как на свете жить…

Удрученные ребята отправились в палатку.

— Бабер, — жалобно начал было Койкин, но вдруг махнул рукой и поплелся вслед за ними.

— Смотри ты, капитан! — ядовито произнесла вслед ему мама. — Смотри ты у меня. А то я про все твои штучки расскажу. Вот что, профессор: пускай-ка они тут этих моих заметок на полу ножищами не стирают. Мне так будет удобнее: все-таки — часы. А завтра я им везде половички чистенькие постелю…

Профессор Бабер стоял задумавшись и держал свою бороду зажатой в меховую перчатку. Потом он внезапно снял перчатку и протянул руку маме.

— Глубокоуважаемая мама! — сказал он взволнованным голосом. — Это превосходно. Прекрасно. Чок эйи. Трэ бьем. Вэри бьютифулл. Зер гут.

* * *

Тихая и ясная зимняя погода стояла на следующий день над полюсом. Красивые яркие звезды с некоторым недоумением взирали на раскинутый среди белых пустынь купипский лагерь; смотрели они и на темное веретенообразное тело цельнометаллического дирижабля «Купип-01», привязанного к угловатым торосам. Вдоль дирижабля, поскрипывая сухим снегом, ходил дежурный часовой с винтовкой, а возле самого полюса во все стороны тянулись проведенные лыжными палками глубокие снежные борозды: по приказанию профессора Бабера экипаж дирижабля о сто роялю обходил мамины отметки. Мамины часы, самые большие в мире, в горделивом молчании шли вперед. Неизмеримо-огромный земной шар, бешено крутясь, увлекал за собой их пушистые снежные стрелки.

В большой, прочно укрепленной на снегу палатке было тепло и уютно. Члены Купипа лежали под легкими стенками спальных мешков. Некоторые из них хитроумно бредили. Другие достопочтенно храпели. Устрицын со вкусом сосал во сне собственный кулак: должно, быть, ему снилось, что кулак — пирожное; а может быть, что он сам — медведь в берлоге.

Люся Тузова проснулась раньше других. Высунув нос из мешка, она долго не понимала, что с ней и куда юна попала. Вдали, за путаницей каких-то столбиков, подпорок и веревок, горела большая керосиновая лампа-молния. Под ней, около легкого столика, укрепленного на стойках, тихо разговаривая, сидели профессор Бабер и мама. Пушистые волосы мамы золотились в ламповом луче. Заботливо оттопырив губы, она большущей иглой штопала сначала устрицынские рукавицы, прогрызенные на концах пальцев, потом прожженное табаком кашне капитана. Она работала и слушала, и вид у нее был теплый, деловитый, уютный. «Вот уж настоящая мама!» разнежась, подумала Люся. В следующий момент, однако, она навострила уши.

— Так вас интересует, глубокоуважаемая гражданка мама, — гудел баберовский басок, — вас интересует, причем там были Перфильева и Железнодорожная улицы? Очень хорошо. Отлично. Великолепно. Сейчас я вам это объясню.

Это замечательные улицы… Еще бы! И с точки зрения географа тоже. Ведь, Ленинград стоит как раз на пересечении нулевого Пулковского меридиана и шестидесятой параллели. Меридиан тянется сначала от Пулкова прямо по шоссе. Потом шоссе чуть-чуть уклоняется влево, к западу.

— Я знаю, это у Средней Рогатки… Там у нас подшефный огород был — чудная капуста, — сказала мама.

— Совершенно верно. Абсолютно точно. Меридиан же тянется прямо вдоль тротуаров пустынной Цветной улицы.

— Знаю, — заметила снова мама, — я там один кооператив обследовала. Ничего себе кооператив. Навела я им порядки.

— Так, так… Дальше он проходит через Витебский вокзал, пересекает мост через Фонтанку на улице Дзержинского, потом Кировский мост…

— А! — мама положила койкинское кашне на стол и подняла голову. — Так это мы, значит, все время по меридиану ехали, когда вы улетали? Все понятно.

— Не совсем, дорогая мама, не совсем! Есть еще параллель. Она лежит чуть-чуть севернее нашего города. Она пересекает его окраины, она скрещивается с меридианом как раз на углу Перфильевой улицы и Железнодорожной… Вот через точку этого пересечения я и провел в тот достопамятный день «Купип-01». Как раз через эту точку. Без малейших отклонений. Красиво, не правда ли?

— Ничего себе… — задумчиво произнесла мама, снова принимаясь за штопку. — Скажи на милость — меридианы, параллели… Жила, жила и не думала никогда, что меридианы у нас по улицам протянуты… Я считала — они только в пустынях. Пустыни желтые, а меридианчнки — такие черноватенькие…

— Хо-хо-хо-хо! — с добродушной укоризной засмеялся профессор Бабер. — Хо-хо-хо-хо! Что вы, почтеннейшая мама! Вот видите, какое прискорбное недоразумение. Ну-с, а если так, тогда все ясно. Перфильева улица на 60-й параллели, а полюс…

— Вот здесь, — уверенно заметила мама.

— Да, вот здесь… На девяностой. Девяносто минус шестьдесят — тридцать градусов. Каждый градус — 111 километров. Тридцать градусов — 3330 километров. Тут я и условился вас ждать…

Мама хотела произнести какое-то слово, но в этот миг что-то зашевелилось за их спинами, и капитан Койкин с шумом выпростался из спального мешка.

— Стой, стой, Баберище! — закричал он, хватаясь за свою боцманскую дудку. — Стоп! Задний ход! Не понимаю! Решительно не понимаю одной вещи. Двух вещей. Или шести. Нет, двенадцати! Требую, чтобы объяснили. Где яма? Я спрашиваю, где яма? Это раз. Второе: почему я должен был тогда, с Земли Пири — помнишь? — идти-то к тебе не прямо по компасу, а куда-то вправо от твоего шкафа, вбок? Ну как же! Ты же сам так говорил; это далее в восьмом номере «Костра» напечатано…

— Яма? — изумился Бабер. — Какая яма?