Курляндский бес

Услышав про развлечение, придворные принялись вспоминать все истории о московитах, включая верховую езду на белых медведях. Анриэтта с Денизой менее всего интересовались этой причудливой страной, слушали вполуха, но и их поразило, что в доказательство страстной любви московит обязан избить жену плеткой до полусмерти.

Видя, что общество настроено шутить и танцевать, они отошли в сторону.

– Нет, – сказала Анриэтта, – это твердый орешек.

– За ним следила старуха. Все к лучшему – плохо было бы, если бы тебя сразу раскусили…

– Могло быть хуже… – это относилось не к обстоятельствам, а к самому герцогу. Дениза поняла.

– По крайней мере, он будет бодр и весел.

– Любопытно, кто из них – его любовница?

Дамы, окружившие герцога с герцогиней, были, на взгляд бегинок, толстоваты, а их хохот – слишком громок и фальшив.

– Страшная мысль пришла мне в голову, – вдруг прошептала Дениза. – Что, если у него нет любовницы? Что, если он верный муж?

– Такие еще бывают?.. Знаешь, этот твердый орешек нравится мне все больше… Отродясь не видала такого занятного герцога…

Она украдкой следила за Якобом Курляндским, а он отошел с графом к окну, глядевшему на город. Видно было, что между ними – искренняя привязанность, восхищение юноши старшим товарищем и забота герцога о младшем товарище.

Гольдинген был перед ними – небольшой, но уже готовый к светлому будущему, уже заселенный приезжими ремесленниками, уже гордящийся новыми корчмами и гостиницами.

– Этот город, если постараться, будет не хуже нашего Гента, – сказал граф ван Тенгберген. Герцог кивнул – оба внутренним взором увидели одно и то же: прекрасные набережные Лейе и каналов, где что ни фасад – то шедевр, и сторожевую башню Бельфорд, увенчанную знаменитым драконом. Ряды ступенчатых фронтонов, отделанных белым камнем, украшенных лепниной и флюгерами, уходили вдаль – в такую даль, что подлинному Генту и не снилась.

Гольдинген в мечтах был прекраснее любого города на свете, и только его прославленный водопад совершенно не вписывался в картину – еще не придумано архитектуры, чтобы взять его в рамку, словно драгоценный камень. А вдоль берегов Алексфлусс можно было поставить дома, устроить каменные лестницы для спуска к воде, перекинуть через речку нарядные мосты, и она стала бы истинным сокровищем Гольдингена.

Герцог и граф мечтали вслух о будущем, а меж тем Корабельный зал был, точно серебряными нитями, расчерчен сверкающими взглядами. Луиза-Шарлотта и Анриэтта глядели на герцога, Длинный Ваппер – на Анриэтту, Дюллегрит – на графа, Дениза – на Луизу-Шарлотту.

Бегинка уже составляла в уме первое донесение кардиналу Мазарини.

Глава восьмая

Герцог не был забывчив и свой штат к тому же приучил. Рано утром поскакал в Митаву гонец. Дело было не срочное, он явился на следующий день и передал московитам приглашение его высочества следовать в Гольдинген. Началась обычная суматоха – снимали шатры, грузили имущество на телеги. Шумилов поговорил с хозяином домишки и оставил комнаты за собой, заплатив вперед.

Пока Ильич собирался в дорогу, Шумилов читал полученное с гонцом письмо от Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. К письму прилагалось другое – адресованное курляндскому герцогу, которое следовало передать без лишнего шума. И третье – копия, снятая с письма князя Мышецкого, русского посла в Копенгагене. Данила Ефимович Мышецкий старательно убеждал датского короля Фредерика ввязаться в войну со шведами, чтобы таким образом поддержать государя Алексея Михайловича, объявившего в мае войну шведскому Карлу-Густаву.

Эта переписка Ордина-Нащокина с герцогом велась с января. Весной с Якобом вел серьезные переговоры Мышецкий – прежде чем уехать в Данию. Предполагалось объединиться всем, кто против Швеции.

Шведы не дремали – прислали в Митаву своего командующего, Магнуса Делагарди. Он угрожал оккупацией Курляндии. Якоб, которому это было совсем некстати, согласился со шведским протекторатом над своим герцогством, но – во-первых, лишь на время войны, которую тогда уже ждали со дня на день, а во-вторых, на словах, никаких бумаг он не подписал. Опять же, зять герцога, курфюрст Бранденбургский, был на стороне Швеции. А меж тем чуть более года назад Якоб слал русскому царю грамоту – просил его признать самостоятельность Курляндии. Он тогда уже предвидел будущую войну…

Попытка герцога сидеть одной задницей на двух стульях и рассматривалась в письме боярина Ордина-Нащокина со всех сторон. А также сообщалось, как именно русская армия движется к Риге.

Шумилов, со своей стороны, доложил о приглашении в Гольдинген, где он рассчитывал видеть полезных для себя поляков, а также приложил к посланию купленные в Митаве газеты – немецкие «Еженедельный Меркурий» и «Северный Меркурий».

Двинулись в путь неторопливо, берегли птиц, чтобы красавцы предстали перед герцогом в полном блеске. Впереди ехали Шумилов с боярином и боярской свитой, стрельцы, при них – Ивашка, а Петруха, напротив, вместе с конными сокольниками замыкал караван. Эти двое пользовались всяким случаем, чтобы разбежаться подальше.

В том, что князь Тюфякин взгромоздил на коня необъятное чрево, не было ничего удивительного – не в колымаге ж ему ездить и не в санях об летнюю пору, как митрополит или иной высокопоставленный архиерей. Тем более – нелепо было бы везти князя в телеге, это уж прямое поношение древнему роду.

Дважды в год вся Москва седлала коней и садилась в седло – весной и осенью, когда грязь стояла неимоверная, неподвластная колесам и сытым боярским возникам. Даже дородные боярыни в годах – и те садились на смирных лошадок, в нарочно для них придуманные роскошные седла.

Тюфякин послушался мудрого совета и не надел в дорогу шубу с высокой шапкой – чтобы издали было видно, сколь знатная особа путешествует. Наступившее лето располагало скорее к простому зипуну поверх рубахи и к самым легким холщовым портам. Но князь чувствовал себя неловко – как исполнять государево дело без шубы? Позор на всю державу!

Разумеется, он сперва давал Шумилову всякие указания и пытался приказывать сокольникам. Но начальный сокольник Игнатьев чихать хотел на княжьи глупости, да еще в тысяче верст от Москвы. А Шумилов намекнул, что пишет грамоту государю о доставке драгоценных птиц, упоминая, как велел Алексей Михайлович, все подробности, даже незначительные. Убоявшись попасть в эту грамоту и стать потехой для государя, боярин малость притих.

Когда Гольдинген был уж совсем близко и виднелись церковные колокольни, Шумилов послал Ивашку с двумя стрельцами вперед – узнать, где отведено место для шатров и телег. Ивашка все выяснил без затруднений, если не считать громкого лая со стражей у подъемного моста и перебранки с корчмарем, не желавшим, чтобы на прибрежном лугу, где паслись его коровы, устроили целый вавилон.

Однако вавилона было не миновать. Московиты привели такое количество лошадей, что разместить обоз в городке было невозможно. Им отвели место между рекой Виндавой и скрунденской дорогой, выше по течению, чем знаменитый водопад. Там стояло несколько домишек, о которых уговорились, что московиты снимут их на те две или три недели, что проведут в Гольдингене. Один дом занял Шумилов, другой – стрелецкий пятидесятник Никишин с теми из стрельцов, кто постарше, третий отвели было князю Тюфякину, но князь возмутился: кто посмел законопатить его в такую конуру? Домишки и впрямь были невзрачные, поэтому князь решил жить в своем великолепном шатре.