Курсант: Назад в СССР 7

— Не-е… СИЗО у нас в области, мотаться далеко, а его пока сейчас у нас допрашивают, все не могут никак признание получить. В КПЗ сидит.

— Отлично, — потирал я руки. — Устрой с ним встречу.

* * *

За нашими спинами лязгнули засовы, громыхнул массивный замок, отсекая нас от «воли». Полумрак серого помещения давил низким потолком. Пахнуло мокрыми тряпками и крысиными хвостами.

Впереди шагал дежурный, бряцая массивной связкой ключей. За ним шел Вахрамеев и я.

— Сюда, Андрей, — Серега показал на ответвление облупившегося коридора, которое оказалось маленьким кабинетиком с вросшим в пол металлическим столом и зарешеченным окном-бойницей под самым потолком.

Через пару минут к нам привели задержанного. Широкоплечий детина с грустными по-детски глазами и носом-картошкой, усеянным сеточкой красных сосудов.

— Присаживайся, Григорий, — кивнул я на колченогий стул напротив себя.

Тот, тяжко вздохнув, уселся с опаской на сидушку с протёртой обивкой, из-под которой торчали куски ваты. Меня боится или стул считает ненадежным?

— Рассказывай, — я протянул ему сигарету, которую заблаговременно стрельнул у Вахрамеева. — Как Слободчука убил.

— Опять, — Лаптев глянул исподлобья, будто телок перед закланием. — Сто раз уже говорил, что не убивал я эту паскуду.

— Почему паскуду? Гражданин Слободчук, насколько я узнал, слыл успешным адвокатом.

— Он мне трешку на опохмел зажал, — скривился электрик. — Я к нему приходил в тот вечер, он меня послал по матери. Сказал, что не займёт, пока старый долг не верну. Что за человек? У самого деньжищ — на сберкнижку не вмещаются, а мне несколько рублей пожалел. Вот я и осерчал. Сказал, чтобы бабы ему так же давали, как он мне взаймы, хотел еще в глаз двинуть, так он, паразит, дверь перед мордой моей захлопнул, чуть нос не прищемил, паскуда.

— Соседи слышали скандал, — подтвердил Вахрамеев.

— А дальше что было? — я внимательно следил за мимикой и жестами подозреваемого, пытаясь понять, врет он или нет.

— Да чертовщина какая-то… Трешку я все-таки нашел. У Клавки перехватил. Выпил как полагается. Я после смены был, вы не подумайте… А потом вожжа под хвост попала. Закусило меня. Я, значит, рабочий класс, пролетарий, можно сказать, а мне какая-то сытая морда будет носы дверями прищемлять! Пошел я ему высказать все, что думаю и, если повезет, портрет подправить. И сказать, что хрена ему лысого, а не долг.

Лаптев перевёл дух, будто вспоминая обиду, затянулся сигаретой и продолжил:

— Стучу я, значит, в дверь. Никто не открывает. А музыка оттуда орет, как петухи в деревне. Ненашенская музыка. Наши артисты петухами не кричат. Никогда такой музыки не будет у нас. Вот, думаю, паскуда. Опять баб привел и заграничные пластинки им крутит, вином поит, а потом опять скрипеть кроватью будет. Ну, думаю, устрою им сейчас карнавальную ночь. Вырубил я ему электричество в квартире. Недаром электриком работаю. Специализация! Стою, значит, жду… Музыка стихла. Но никто не выходит. Подумал, что просек гаденыш, что я его караулю. Я снова в дверь долбиться стал. Ору на весь подъезд. Открывай, мол, контра буржуйская, поговори с трудовым народом. А тут возьми дверь-то да и откройся.

Лаптев посмотрел прямо на меня.

— Скрипнула так зловеще и отошла на полстопы. Обрадовался я и внутрь шагнул, кулаки почесывая. А в коридоре споткнулся обо что-то. Глядь! Мать честная! А Слободчук лежит тихенький и дохленький.

— Как ты понял, что он мертв, так сразу? — спросил я.

— Так лужа крови под ногами хлюпает, а из груди его нож торчит. Прямо из самого сердца. И ежу понятно, откинул, значит, штиблеты. А сам он смотрит на меня стеклянными глазами, и кажется, что ухмыляется, что мол, в дураках меня оставил, не дал портрет поправить, а сдох раньше.

Подозреваемый лихо хмыкнул, увлекшись рассказом.

— Но у меня обиду как рукой сняло. Он был свинья, а как сдох — человеком стал. Вытащил я нож из груди, отшвырнул в сторону, не по-людски это, с клинком в сердце лежать. Выскочил из квартиры и бегом до Клавки. Та дверь открыла и шипит, что, дескать, денег больше не даст. Дура! — кричу я, вызывай милицию. Слободчук мертвый весь. Ну она и вызвала. Подумала почему-то, что я его сгубил. Руки у меня в крови, морда шальная. Позвонила она ноль-два, и слышу, как орет в трубку, что, мол, сосед ее, пьянь подзаборная, уважаемого человека пришиб. Вот м*нда, а я еще к ней за солью хаживал, когда ее мужик месяцами в Сибири нефть качал. Приехала милиция, рассказал я им все — что мертв был уже мой уважаемый сосед, весь как есть, а они мне, мол, пройдемте, товарищ, до «новой хаты» с решеткой и нарами. Дескать, скандалы ваши с убиенным весь подъезд слышал, руки у вас в крови. А я что, спорить буду? А потом еще оказалось, что отпечатки мои на ноже… Мать ты честная. Вот влип, так влип. Лучше бы сразу ему в морду дал и не возвращался больше…

Глава 10

Лаптев сгорбился и стал похож на серый шершавый валун. Я пододвинул к нему раскрытый блокнот и протянул карандаш:

— Нарисуй-ка мне, Григорий, как труп лежал. Вот представь, что листок — это прихожая квартиры. Черти.

Тот озадаченно хлопал на меня грустными глазищами:

— Гражданин начальник, я ж не художник, консерваторий не кончал.

— Консерватории для музыкантов, — поправил я. — Но не важно. Схематично накидай. Палка-палка, огуречик, так сказать. Это всякий может.

— Зачем?

Подозреваемый все ещё испуганно поглядывал на листок, будто я перед ним пистолет выложил — или гранату без чеки.

— Рисуй, говорю…

Электрик взял в лапищу карандаш (тот почти целиком утонул в широкой мозолистой ладони) и с сопением начал выводить каракули, больше похожие на наскальные художества пещерных людей. Не хватало только шерстяной комок с хоботом нарисовать, то бишь, мамонта.

— Вот, — смущенно пододвинул здоровяк блокнот обратно. — Как сумел. Как вы разрешили, так-скыть. Не Гоголь, конечно, но черные квадраты рисовать тоже умею.

Лаптев даже приосанился, поняв, что может в чем-то сгодиться.

— А это что за опухоль у него между ног? — тыкнул я на пещерного человечка.

— Да это голова! — Лаптев принялся защищать свое творение. — И не ноги это вовсе, а руки. А ноги вот, с другой стороны приделаны. Что вы, товарищ начальник, не видите, честно-слово.

— Ясно, — кивнул я. — А теперь подпиши свой рисунок.

— Как понять?

— Как это делают художники с картинами. Автограф свой оставь.

— Насмехаетесь, значит? Это ж не картина маслом, а огуречик с палочками.

— Все равно подпиши, — настоял я, и тот вывел свою фамилию в углу. — Вот так, молодец.

Я захлопнул блокнот и посмотрел на Лаптева:

— А теперь возьми карандаш и воткни его в стену. Вон в ту трещинку. Что на уровне груди виднеется.

— Зачем? — еще больше удивился здоровяк. — Чудные фокусы вы со мной, гражданин начальник, проделываете. Будто в шапито хотите сдать. На опыты.

— Делай, что говорю, Гриша. Так надо…

Но тот упорствовал:

— Так сломается карандаш же, а мне потом еще порчу казенного имущества припишете?