Курт Кобэйн. Рассказ о сыне

Мне кажется, влияние студии звукозаписи «Sub Pop», того, что они пытались сделать, заставило нас призадуматься, о том, что мы пытаемся сделать. Когда мы услышали сингл «Mudhoney» это нас подстегнуло искать более простой звук. Пытались писать поп-композиции, к тому времени таких не было. Мы многого хотели достичь, нам хотелось экспериментов и разнообразия. Но когда мы записывали альбом «Bleach», на нас сильно давила студия «Sub Pop». Мне казалось интересным смешать чистый «панк» и чистый «поп». Откровенно говоря, я опасался возможной реакции нашей публики на такую смесь. Надо мной много лет довлели богемные представления о революции в музыке. Пока я жил в Олимпии, по крайней мере. В конце концов я стал противником слишком серьезного подхода. Андеграунд всегда мечтает о некоей музыкальной утопии, но внутри там столько течений, причем противоречивых. А если не объединить усилия, не превозмочь мелкие разногласия, как можно надеяться совершить переворот? Так что перед группой стала дилемма. От нас ждали подрывной деятельности по отношению к индустрии, а я подумал: «Да как же вы смеете меня к чему-то принуждать? Это попросту глупо».

– Трейси рассказывает, что когда ты услышал, что по KCMU передают «Love Buzz», ты ждал всю дорогу, что песню вот-вот поставят, а потом не выдержал, позвонил на радио и попросил поставить песню. Причем тебе пришлось стоять и ждать, пока они это сделают – дальше эта станция не ловила.

Да. Припоминаю такое.

– Каково было впервые услышать свою песню по радио?

Потрясающе. Я не думал, что доживу. То есть да. Группа, записи, концерты. Но радио... Это был иной уровень. Вдруг такой успех, такая слава. Превыше всяких моих ожиданий. Я и не хотел ничего подобного, но конечно, это меня вдохновило. Очень захотелось услышать по радио и другие свои песни, заработать собственной музыкой хоть какие-то деньги. Мы были нищими, получали по тридцать долларов за выступление. Но мы впервые в жизни объехали всю страну. Причем умели заработать на жизнь тем, что делали. Это было чудо. Ощущение безграничной свободы. Мне ничего больше не хотелось. Так бы всю жизнь и прожил: гастроли с ребятами, выступления в клубах, песни по радио, какие-то доходы.

– Через некоторое время за вами стали «охотиться» крупные студии. Вас стали приглашать на деловые ужины, например.

Обычно мы мило общались с представителями фирм, чтобы нас еще пару-тройку раз пригласили на ужин. Я серьезно. Помнится с «Capital» были проблемы. Это было так мерзко, что я сбежал под каким-то предлогом. Нас как раз представили их заведующему радиоотделом – парню из Техаса – у него был такой вид, вот-вот накинется с кулаками. Черт, мне страшно было. Он спросил меня: «Слушай, а в этой песне про поле ты лупишь эту стерву?». Я ответил: «Ну, да». А потом в кабинет ворвались еще два здоровяка и сказали: «Мы достали пару билетов на матч “Lakers”». При этих словах такое началось. Ну, в общем, мы поняли, что эта фирма не для нас.

«Послушай, я серьезно. Мы из вас звезд сделаем» - нам хотелось это услышать. По началу мы довольствовались ролью маргинальной альтернативной группы, до которой есть дело горстке фанатов. Но тут мы стали раздумывать над перспективой крупномасштабного влияния. Это… Это не казалось нереальным, как еще за год до этого.

Зима, которую мы с Дэйвом провели в той маленькой квартирке, была худшим периодом в моей жизни за долгие годы. Она была такой маленькой, замызганной и холодной. Я каждый день думал, что вот-вот не выдержу. Такая скука, такая нищета. Мы заключили контракт с «Geffen», но деньги пока не получили. Дошло до того, что заложили аппаратуру и телевизор, потому что кушать надо было хоть что-нибудь. Удивительное ощущение: у тебя контракт на миллион, а живешь, как голодранец. Мне опостылело бездельничать в Олимпии. Я исчерпал свой интерес к тому окружению. Надо было куда-то ехать. Например, в тот же Сиэтл.

Я стал часто колоться.

– Что значит: часто?

Ну, каждую неделю, более, менее. Никто об этом не знал. Я как-то позвонил Крису и говорил с ним прямо «под кайфом». Я ему все рассказал. Он очень забеспокоился, а потом мне позвонила Шелли. Она сказала, что они меня любят, и попросила завязать с наркотиками. Я был тронут.

У меня начались желудочные боли во время турне по США. Страшная изжога. Худшая из всех на моей памяти. Кошмарная боль. Как будто у желудка сердечный приступ. Ты буквально чувствуешь, как там все воспалено внутри. Посреди еды меня вдруг так прихватывало, когда еда достигала какого-то определенного места, как будто все горело внутри. Я все же как-то продолжал заставлять себя есть дальше. Просто терпел все эти муки. Никто ни о чем толком не знал, потому что мне надоело жаловаться на жизнь. В общем, у меня не было выбора. Приходилось терпеть эту адскую боль в тайне от других. Во время турне по Европе, помнится, я сказал, что больше никаких гастролей, пока я не покончу с этой проблемой. Я был на грани самоубийства. Застрелиться хотелось, так меня допекло. Не мог больше так жить. Конечно, все это вызывало острый невроз. Я превратился в психа – огромная куча психологических проблем из-за хронических болей.

– Когда это все было?

Последние пять лет. Последние турне меня окончательно сломили. Я просто не мог выходить на сцену. Наркотики как-то притупляли страшные желудочные боли.

Сиэтл

– Как ты познакомился с Кортни?

Это было давно, ещё в Портланде. После выступления я подарил ей нашу наклейку. Мы разговорились. Она мне напоминала Нэнси Спаджен. Не знаю, есть какое-то сходство. Классический тип девушки-панка. Мне она понравилась. Я бы с ней переспал тогда же, но она не вдохновилась. Мне в жизни всегда не хватало сильных ощущений, а она была такой харизматичной и уверенной в себе. Просто магнит, понимаете? Бывало, мы просто шли вместе по улице и на нас тут же нападал какой-то псих с ножом. Без причины. Просто она притягивает к себе таких идиотов. Я чувствовал себя бунтарем: мы начали с ней встречаться, вместе колоться, трахаться стоя, всё такое. Мы постоянно устраивали эпатажные сцены. Все сидели и спокойно ели, скажем, а нам это не нравилось. И она играла роль: вставала и неожиданно разбивала о стол стакан, кричала на меня, валила меня на пол. Было здорово.

Крис тоже так может, в принципе. Но он из тех, кто забирает все лавры себе. Ему надо быть в центре всеобщего внимания, а мне, допустим, никак нельзя тоже всех веселить. Обычно, я не шучу при нем вообще потому, что он очень старается не реагировать. Мне кажется, я так ни разу и не сумел заставить его рассмеяться. А у меня чувство юмора есть, между прочим. Например, Кортни я все время смешу. Я не стыжусь своего юмора при ней и при других друзьях, при том же Дэйве. Но вот Крис другое дело. Между нами будто барьер какой-то. Мы друг друга очень уважаем и понимаем, что может разозлить другого. У нас обоих есть недостатки, способные вывести из себя. Мы себя сдерживаем во избежание ссор. Кажется, мы никогда друг друга не задевали. Не потому, что мы так уж друг друга обожаем, в этом есть изрядная доля лицемерия, если честно. Мы оба многое друг в друге терпеть не может, но группа важнее наших дрязг.

Когда мы начинали неплохо зарабатывать, я понял, каково жить под давлением. Мне в особенности, я ведь солист. Обо мне многое всякого пишут. Мне приходится с этим мириться. И на мне лежит ответственность за написание песен. Пусть у меня всегда есть соавторы – большая часть гонорара идет мне. Они с Дэйвом подняли шумиху по этому поводу. По их мнению, они должны всегда числиться соавторами. Это, конечно, чепуха. Полнейшая чепуха. Я хотел даже уйти из группы из-за этого.

Я часто нигилист и циник. Часто саркастичен, часто сентиментален. Песни это отражают. Там обе стороны проявляются. Таково большинство моих сверстников: то безграничный сарказм, то теплота и человечность. Меня также бесит то, что бесило несколько лет назад.

– Не личные переживания? Насилие?

Да. Да и вообще меня многое раздражает. Так что мои песни о борьбе с тем, что меня бесит. Это тема каждого моего альбома. Смысл у всех один и тот же. Во мне борются добро со злом, мужчина с женщиной, люди, причиняющие другим боль и обиду просто так. Да я бы таким надавал по морде, вот и весь подтекст. Я его выражаю своим криком в микрофон.

Как-то я прочитал собственное интервью и сказал: «Господи, неужели я такой мрачный и депрессивный тип?». А мне: «Да, так и есть». Я ответил: «Вовсе нет, я далеко не всегда мрачен». Меня считают каким-то сгустком негативной энергии, черной дырой в плане эмоций. Меня подозревают в том, что я в ужасном настроении, спрашивают, что стряслось? А у меня всё в порядке, мне даже не грустно. Не знаю, в какой-то момент я взглянул на себя в зеркало и задался вопросом: «что во мне не так?». Решил брови подравнять. Может, помогло бы?

Люди все время спрашивают. Пару месяцев назад пошел в клуб и тут меня спросили, причем между делом: «скажи-ка Курт, почему у тебя такой хмурый вид?». Да я не хмурый, я весел, черт бы тебя подрал!

Что такое? Что-то не так? Тебе грустно? Люди считают, что если я не хожу с улыбкой до ушей, то я хмурый. Ну так я теперь все время делаю вид, что очень доволен. На самом деле в последнее время я и правда всем доволен. Так что и притворяться не приходится.

Опиаты всегда дарили мне ощущение покоя. Я прекращал ненавидеть окружающих, возникала к ним некая симпатия. Или, по крайней мере, мне удавалось увидеть в них настоящих людей, а не картонных персонажей. Может, у них было тяжелое детство? А может, окружение сделало их такими? Моя враждебность сходила на нет при таком подходе. Я был вынужден так поступать, мне надоело всех ненавидеть, надоело судить людей слишком строго. Понимаю, звучит это так, будто я прикрываю свою наркоманию, как будто не понимаю, как это ужасно. Что ж, выскажусь и против, просто справедливости ради. В последние месяцы, когда мне приходилось расходовать по четыреста долларов в день на героин, моя память определенно ослабла, а уж про физическое здоровье и говорить нечего. Но это правда. Тогда я был здоровым и упитанным. Я прямо говорил, что ни о чем не сожалею. И так и было. Для меня наркотики были инструментом, не более. Неким болеутоляющим. Это было единственной причиной. С этой точки зрения, я до сих пор не сожалею ни о чем. Но любой, кто начинает употреблять наркотики, плохо кончает. Если не через год, так через два. Это очевидно. Я видел, что бывает с наркоманами. Классический случай – от наркотиков один вред. Я знал, что в конце концов мне придется завязать. Женитьба и ребенок – хороший стимул бросить. Но не у всех же есть он. К тому же я – рок-звезда. Мне есть, что терять. У меня есть много веских причин не воспользоваться ими. Но те, на кого может повлиять тот факт, что я был наркоманом – обычные люди. Работают в поте лица, едва сводят концы с концами. Ты сам понимаешь, ты говоришь: «мне можно быть наркоманом».

– Да, именно так.

Именно так, поэтому я продолжу. В конечном итоге, если бы я не завязал, я бы потерял все.

– Что за страсть к этим прозрачным людям?

Я не люблю головоломки. Зато люблю все разбирать на части. И рассматривать внутренние органы. Такой вот странный момент. Они работают, хоть и дают сбои. Но сам факт, что люди травят себя всякой гадостью, наподобие алкоголя и наркотиков, а внутренние механизмы все равно работают, достоин всяческого восхищения.