Курзал

…Вера просила прощения — у нее был нервный срыв, который никогда, никогда больше не повторится! Максима, конечно, это не касается, он для нее вообще ничего не обязан делать, но пусть знает, тогда скорее поймет. Тошно, ох, до чего тошно! — жизнь осточертела, на работу не устроиться. Я ведь художница, Мухинское кончала, работала в издательстве, а там — сплошные бабы, такие сволочи, завистливые, злобные! Что человек один воспитывает двоих детей — на это им плевать, что нет у меня никого — не верят, а вот что хожу в импортных шмотках и мужики глаза пялят, а на них, на куриц, не смотрят, — этого они пережить не могут. Прямо съедали. И съели. А теперь этот проклятый оформительский комбинат, где обещали жалкое место, и все тянут и тянут, а дома родители тянут душу, дома вообще жить невозможно, папаша хоть из кого кишки вымотает: «В наше время каждый человек обязан быть полезным обществу, дети должны видеть перед собой положительные примеры, надо быть хорошим и честным, а плохим и нечестным быть нехорошо. Все мы в неоплатном долгу…» Вера так похоже изобразила Кашубу, что Максим на мгновение увидел свою гору и ехидную рожу ворона.

Что там говорить — конечно же, иметь под боком такого родителя далеко не сахар, тут, пожалуй, и в самом деле запьешь или повесишься. Другой бы на Верином месте давно сбежал из дому, а куда бежать одинокой бабе с двумя ребятишками?

— Наш профессор, — рассказывала Вера, — он ведь, знаешь, что больше всего обожает? Кампании. Не, не то! Не собраться — выпить-посидеть, а общественные кампании, ну там — приоритеты, космополиты, а теперь вот за охрану природы или «химия — в жизнь»…

— Это мы знаем, — усмехнулся Максим.

— На работе, наверное, еще можно как-то выдержать, а вот когда тебя дома, с детства все время окунают из холодной воды в горячую… То — ходи, как чучело — «девочку украшает скромность», то — слава Богу! — «у Запада тоже можно кое-чему поучиться, а эстетика должна быть во всем». И — тебе привозят из Парижа тряпки, а в доме меняют мебель. То… Да ладно — я, а дети? Он ведь замучил мальчишек. И маму замучил. Как же — трудовое воспитание! «Человек должен все уметь делать собственными руками! Откуда у вас это барское пренебрежение к физическому труду? Вот и «Литературка» пишет… Что? Ремонт? Никаких маляров! Прекрасно оклеим своими силами…» И — что ты думаешь? Ободрал, собственными таки руками, все обои, купил пять килограммов сухого клея, и на этом все кончилось, — улетел куда-то на конференцию, потом уехал в другую командировку, месяц жили в хлеву, а потом мать позвала мастеров из «Невских зорь»… А на той неделе приказал ребятам каждое утро мести лестничную площадку: «У нас в стране прислуги нет, дворников мало, никто не желает работать. Вот ваша мама — не идет ведь в дворники, хотя сидит без дела…» А им — по пять лет… Потом еще является бывший супруг и тоже лезет со своими амбициями, взглядами на воспитание и правами на мальчишек…

— А он кто?

— Он? Большой человек. Начальник! На черной «Волге» ездит. Разглагольствует не хуже моего папаши… Господи, хоть бы сдохнуть, что ли?! Ты меня извини, я тебе говорю, — это был нервный срыв, больше никогда… вспомнить страшно… и стыд-то, стыд… Спасибо тебе, ведь посторонний человек… Ну, прости, прости! Не посторонний, нет…

…Потом она опять объясняла и объясняла. Максим соглашался — конечно, унизительно, когда тебе не доверяют, грозят, вмешиваются, конечно, хоть кому осточертело бы изо дня в день — и дома! — слушать демагогическую трепотню. Вера благодарно обнимала его и все повторяла:

— Ты хороший, ты добрый, Господи, какой же ты хороший!

…На работу в тот день Максим не пошел…

А назавтра, тихим и скромным утром, он приближался к институту и думал — надо бы поговорить с Кашубой с глазу на глаз, начистоту. Что, в самом деле, за пироги: доводить человека до такого? Тут ведь и до дурдома недалеко. Женщина — на грани, а он «нашатырный спирт»! Скотина.

Максим даже придумал предлог, по которому ему надо обратиться к Кашубе, но не получилось никакого «мужского» разговора — тот выглядел таким пришибленным, старым и больным, что не повернулся язык. Да и вообще, честно говоря, как-то вдруг неловко стало вторгаться в чужие дела, — он Кашубе не сват и не брат. И не зять. Пока еще. А профессор… что с него возьмешь? Максим вспомнил вчерашние Верины рассказы. Всю жизнь только тем и занят, что ориентируется, и только, бедняга, пристроится в хвост очередному почину, только развернется, — а тут р-раз! и на тебе — повело в другую сторону…

Кое-как обсудив ничтожный «деловой» вопрос, с которым явился, Максим вышел из кабинета.

Вечером, открывая дверь в квартиру (на этот раз ключом, Вере он оставил другой, она хотела днем прогуляться: «Надо прийти в себя, а уж завтра — домой»), Максим услышал незнакомые, очень оживленные голоса и громкий смех. Войдя, он застал такую картину:

За столом, уставленным пивными бутылками и «бомбами» с «бормотухой», или, как их еще называют, «фаустпатронами», сидели Вера в парижском платье и три мужика. Трое из тех, кого можно встретить без пяти одиннадцать под дверью винного магазина. Одного из них Максим как будто знал в лицо, но где встречал, вспомнить не смог.

Когда Максим появился на пороге, Вера встала, держа в руке полный бокал:

— Присоединяйся, — пригласила она. — А сперва разреши представить: мои друзья. Вот это — Николай, а это… как тебя?

— Михаил, — с достоинством кивнул второй мужик, не вставая. И добавил: — Садись, гостем будешь.

Третий, со знакомым лицом, вскочил из-за стола, засуетился, стал собирать бутылки.

— Пошли, ребята, — заботливо приговаривал он, — пошли, хозяин — со смены, пускай отдыхает.

— Эт-то еще что?! — гневно осадила его Вера. — Не трогай бутылки! Я тебе дам — «пускай отдыхает». А ты чего стоишь? — накинулась она на Максима. — Встал как пень. Садись! — лицо ее побагровело, глаза сузились.

— Ох, она ему сейчас и зафуярит! — с восторгом взвизгнул Николай.

Максим вдруг почувствовал жуткую злость.

— Что это значит, Вера? — спросил он тихо. — Что за бардак?

— Барда-ак?! Ах ты, сопля! Гад ментовский! Не желаешь с моими друзьями за стол сесть? А чем они хуже тебя… Вонючка!

Максим вздрогнул и, плохо соображая, что сейчас произойдет, шагнул к Вере. Она завизжала и отпрянула, и тут же: «А-а, падла!»— схватив бутылку и оскалившись, вскочил Николай.

— Две собаки дерутся, третья не приставай, — Михаил взял дружка за руки, — две собаки…

— Пошли, ребята, — внушительно вмешался третий и, повернувшись к Максиму, вдруг подмигнул: — Не признали? Я же вам стенной шкап делал. Запрошлый год еще.

— Если друзья, тогда — другое дело, — сразу смилостивился Николай. — Тогда ладно, хрен с ним, пошли. Мишка, идем! А ты гляди, бабу не трожь, понял? Проверю, понял — нет?

— Две собаки дерутся, третий не приставай, — рассудительно напомнил Михаил уже в дверях. Бутылок они не взяли.

После их ухода Вера учинила скандал:

— Ты так, да? Ты так? Выгнал на улицу моих лучших — луч-ших! — друзей! Да ты-то сам кто такой? Подумаешь, дерьма-пирога, кандидат наук, цаца! Видали мы таких, навидались! Да такие мужики, как Мишка с Колькой, если хочешь знать, в тысячу раз лучше, потому что честнее, не болтают и ничего из себя на строят, что думают, то и говорят. А вы?! Да они, если хочешь знать, с тобой на одном поле и с…ь не сядут! Что рот разинул? Не слыхал таких слов? Небось, не такое слыхал, все вы из кожи вон лезете, чтобы выглядеть интеллигентами. Не выйдет, зря стараешься, из хама не сделаешь пана, а из дерьма — профессора! Детдомовская шпана ты, вот ты кто! Ублюдок! Тебя родина воспитала, понял? И ты теперь в неоплатном долгу! — Она захохотала, схватила со стола тарелку и кинула в стену, плюнула на пол, хотела плюнуть Максиму в лицо, но он сжал ее запястья и заломил ей руки за спину. Громко вскрикнув от боли, она попыталась его укусить, принялась рыдать, материться, потом стала тихо стонать. — Пусти, мне больно. Пусти! Сломаешь руку!

А затем у нее вдруг начался сердечный приступ, и, похоже, серьезный: пальцы похолодели, глаза закатились, пульс еле прощупывался. Что было делать? И Максим, еще минуту назад твердо решивший выкинуть мерзкую бабу на улицу к «лучшим друзьям», побежал вызывать «неотложку».

Через сорок минут приехала докторша. Осмотрев Веру, которая лежала как мертвая, сделала ей два каких-то укола, потом уселась за стол и принялась писать.

— Сколько полных лет? — брезгливо спросила она у Максима.