Кутузов
Шрифт:
Необходимо скорее завершить войну с Портой. Но кто сделает это? Михаил Илларионович уверяет самого себя и своих близких, что сам он уже для этого не годится: стар, болен. Да к тому же в его годы крайне тяжко расставаться с близкими, знакомыми, с привычками и удобствами.
Но это уловка, чтобы скрыть досаду: после кампании 1805 года уже третья война проходит без его участия...
Малахов и адъютант Шнейдерс давно уже видели третьи сны, привалившись плечами друг к дружке и сотрясая богатырским храпом карету так, что позванивали рюмки в поставце, а Кутузов в мыслях все воевал с турками и опровергал Бонапарте. Да куда там! Видно, суждено ему сделаться одним из тех отставных ворчунов-«нувеллистов», что за самоваром с калачами читают газеты и самоуверенно провозглашают домашним:
«Я бы
«Да, да, пора на покой, – подумал Кутузов, закрывая глаз и отваливаясь к стенке кареты. – Теперь уже безнадежно далеко все: Бонапарте, Юсуф Зия-паша, виленские красавицы...»
На третьей станции, когда Михаил Илларионович садился за скромный ужин, в горницу явился смущенный Малахов:
– Михаил Илларионович! Вас требует какая-то дама...
Он еще не докончил фразы, как влетела с пылающими от мороза щеками госпожа Фишер.
– Я проделала восемьдесят верст, чтобы догнать вас! – еще с порога воскликнула она с не свойственной немкам пылкостью.
Подымаясь из-за стола с самой приятной улыбкой, Кутузов про себя жалобно молвил: «Боже правый! Как же вы все надоели!..»
4
Не слишком ли много балов, не слишком ли часты празднества? Но в начале прошлого века дворянство мало задумывалось над этим, полагая, что день, проведенный без увеселений, приятных забав и танцев, пропал впустую. Впрочем, генералу, израненному во многих кампаниях и проведшему полжизни в поле, сам Бог велел отдохнуть и повеселиться. Тем более что, навестив свое имение Горошки, Михаил Илларионович нашел там много дел, однако на сей раз ничего дурного не усмотрел.
Оделив всех родных, Кутузов выслал Лизоньке две с половиной тысячи ассигнациями, пообещав через несколько дней, после заключения контрактов в Киеве, добавить еще столько же. Еще с пути он отправил своей Папушеньке три тысячи рублей, заложив подаренную ему табакерку. У нее все не прекращались нервные припадки. А сколько воды утекло с того часа, когда погиб Фердинанд... О, время, время! Когда в Вильне гостила младшая дочь Катенька, Михаил Илларионович подметил, как изменилось ее лицо с тех пор, как они виделись в Киеве...
Теперь он мог со спокойной душой отправиться в этот древний город, почитавшийся матерью городов русских.
Киев Кутузов любил особенной любовью, с удовольствием вспоминая годы своего губернаторства. Здесь у него были многочисленные знакомые, друзья и поклонницы. Здесь жила милая пани Леданковская, с которой он несколько раз виделся, наезжая в Горошки и Райгородок. Здесь начальствовал славно воевавший под его руководством во многих походах Милорадович.
Кутузов остановился в просторном барском особняке над спуском к Подолу. Из широкого окна спальни открывался дивный вид на закованный льдом Днепр с простой, украшенной короной колонной на его берегу. Она была воздвигнута, как хорошо помнил Михаил Илларионович, в 1805 году и показывала место крещения сыновей святого князя Владимира. Колонна была утверждена на каменном пьедестале, имеющем четыре свода, под которыми находился колодец с чистейшей водой. Памятник этот получил название Крещатик...
Посетив на другой день Михаила Андреевича Милорадовича, Кутузов, помимо своей воли, оказался в самой гуще той суетной светской жизни, которая во многом повторяла виленскую.
Сын наместника Малороссии, любимец солдат, красавец и щеголь, генерал от инфантерии Милорадович, при всем своем необыкновенном мужестве и невозмутимом хладнокровии во время боя, не был одарен большими способностями, не имел ни хорошего образования, ни необходимых полководцу сведений в воинском искусстве. Он отличался расточительностью, большой влюбчивостью,
был обуян жаждой изъясняться на малознакомом ему французском языке и без устали танцевал на балах мазурку. Предметом его постоянной страсти – при прочих частых мимолетных увлечениях – являлась графиня Анна Александровна Орлова-Чесменская, дочь екатерининского фаворита, владевшая огромным состоянием. Сам Михаил Андреевич получил несколько богатых наследств и беспечно промотал их, полагаясь на доброту благоволившего к нему государя. Но и будучи при деньгах, и с пустым кошельком, Милорадович отличался одинаковой щедростью и гостеприимством.Ах, что за обед устроил Михаил Андреевич в честь Кутузова! Какой осетр, стерляди! Что за сливочная телятина – нежная и белая, словно снег! А индейки-гречанки – индейки, выкормленные грецкими орехами? А икорка? Что до шампанского, то оно лилось, будто днепровская вода...
Как всегда, для заключения контрактов в Киев со всей Украины съехались помещики, купцы, факторы-подрядчики, управляющие. Хотя Михаил Илларионович и возложил все дела по продаже поташа на Дишканца, он все равно не мог отвлечься от денежных забот. Честен и исполнителен, спору нет, его бывший адъютант. Да не хватает ему той ловкости и сметки, каковые необходимы в коммерческих операциях. Все придет с опытом, а пока что Кутузову приходилось поневоле почасту помогать Дишканцу.
А в Киеве, по давнему обычаю, в пору контрактов устраивались концерты, шли представления, гремела музыка на балах. Впрочем, Украину всегда отличало обилие театров и представлений. Музыкален малороссийский народ! Поляки же просто обожествляют театр. Когда Михаил Илларионович задержался на несколько дней в своем Райгородке, туда приехала странствующая польская труппа. Они решили было дать спектакль, арендовав у Кутузова большой сарай, да собрали слишком мало зрителей...
Здесь, в Киеве, на домашних концертах, блистала пианистка Бороздина, хорошая знакомая Кутузовых. Муж ее служил в Крыму, где в эту зиму лечилась от ревматизма Лизонька. Михаил Илларионович наслаждался хорошей музыкой, шутил с дамами, порою, как это бывало и ранее, забывая о том, как опасен флирт.
Первой красавицей города считалась сероглазая Котцевич, поражавшая правильностью точеных черт. Правда, Кутузов находил лицо ее холодным, словно изваянным из мрамора. Быть может, рядом с ней пани Леданковская проигрывала – неправильностью лица со вздернутым носиком, излишней пухлостью рта, узким разрезом зеленых глаз, низкой талией. Но жизнь била из нее через край, придавая всему облику ту особенную прелесть, когда с наслаждением отдаешься власти женского обаяния и даже капризов.
На концертах, балах, празднествах Михаилу Илларионовичу, однако, приходилось уделять больше всего внимания, для отвода глаз, госпоже Пупар, богатой вдове, самоуверенной и, кажется, одержимой манией всех покорять.
– Ах, мадам, – привычно любезничал Михаил Илларионович, – чего вы хотите от израненного и больного старика?..
– Перед этим стариком сложили оружие самые гордые полководцы, – отвечала Пупар, указывая на блиставшие на груди Кутузова боевые ордена. – Тысячи солдат были вашими пленниками...
– Но перед таким противником, как вы, устоять невозможно! – в тон ей вторил Михаил Илларионович. – И я готов, мадам, быть вашим пленником. Хотя бы на сегодняшний вечер...
– Ах нет! Я не люблю делить с кем-либо свою добычу! – горячилась Пупар. – Все или ничего! Я вижу, что ваше сердце занято. И догадываюсь, кто эта счастливица. Госпожа Котцевич!..
Михаил Илларионович возражал, но не очень настойчиво. Он уже обменялся записочками с Леданковской и теперь оберегал ее от подозрений света.
– Дайте же мне клятву, что будете проводить свой досуг только со мной! – наступала Пупар.
– Сударыня! Вы уже говорите со мной, словно получили право не милого друга, а строгой жены... – отшучивался Кутузов.
Ему стали надоедать приставания излишне пылкой вдовушки. Сказав Пупар еще несколько ничего не значащих любезностей, Михаил Илларионович подошел к Котцевич, которую тотчас покинули ухаживавшие за ней молодые офицеры, и принялся хвалить ее по-польски и по-французски. Кутузов постарался говорить комплименты так громко, чтобы их слышала Пупар. Он добился своего: в гневе она покинула бал.