Кутузов

В Пруссии, Саксонии, Силезии сентиментальные немцы при одном упоминании имени Кутузова поднимались с мест и кричали: «Xoxl», распространяли его портреты, пели написанный в его честь марш. Имя избавителя Европы заслонило, кажется, солнце Александра I.

Развязка наступила 6 апреля 1813 года в Гейнау, куда Кутузов прибыл вслед за русским императором. Он сильно продрог еще в дороге, когда некоторое время, под дождем, пришлось ехать в седле. Из-за своей тучности светлейший уже давно не любил путешествовать верхом, но в последнее время почувствовал, как сильно похудел и что это не к добру. Ранее он почасту шутил над собой: «Живот есть жизнь», – как бы напоминал о значении седьмой буквы русского алфавита. А теперь остро ощутил, что, похудев, состарился и смертельно утомлен от постоянного движения и нечеловеческой напряженности.

В Гейнау, лежа в постели, с ноющей болью во всех суставах, Кутузов услышал доносившиеся с улицы приветственные клики. Кожухов сообщил, что не менее пятидесяти красивейших дам и девиц города собрались перед домом и просили через адъютантов, чтобы великий герой показался им. Превозмогая усталость, которая не покидала его теперь ни днем, ни ночью, фельдмаршал подошел к окну под громкие овации: «Ура! Кутузов!», «Да здравствует великий старик!». Самые юные кричали просто: «Да здравствует наш дедушка Кутузов!»

«Верно, такого энтузиазма не будет в России, – горько подумалось светлейшему. – Несть пророк честен в отечестве своем!..»

Пока Кутузов с помощью адъютантов надевал фельдмаршальский мундир для визита к государю, возгласы перед домом не стихали, и, нарядившись, он пригласил собравшихся к себе. Светлейший выслушал множество комплиментов от дам, иные из которых приехали издалека, чтобы увидеть своего избавителя. Они наперебой повторяли, что им теперь не надобно смотреть на его портреты, что образ мудрого вождя запечатлен в их сердцах.

Все собравшиеся не могли войти в дом, и на улице Кутузова ожидала огромная толпа. Его мгновенно окружили дамы и девушки с венками и гирляндами роз, лавровых и дубовых листьев. Они засыпали светлейшего цветами, увешали гирляндами под новые овации: «Ура спасителю!»

На короткое время в нем пробудился прежний Кутузов – обаятельный, остроумный, веселый. В ответ на цветы и приветствия он обласкал всех словами, сумел наградить любезностью почти каждое хорошенькое личико...

Разговор с императором Александром был коротким и формальным, несмотря на знаки внимания со стороны государя. Царь отправлялся вслед за войсками далее, в столицу Саксонии Дрезден – Кутузов должен был следовать за ним. На улице обманчивый апрельский день вновь охватил его холодом. Унося с собой ласковые слова Александра I: «Европа и весь свет не перестанут удивляться вашим подвигам», светлейший сказал Кожухову:

– Я продрог. Достань мне через камердинера рюмку водки...

В Бунцлау стало ясно, что дальше Кутузову ехать невозможно. Малахов определил, что у фельдмаршала началась нервическая горячка. Ему отвели лучший в городе дом, на углу улиц Николаи и Замковой, предоставив верхний этаж. Здесь, в маленькой угловой комнате с одним окном, с левой стороны фасада, суждено было окончить дни великому полководцу. Все знали, что конец близок, но все, исключая, быть может, самого светлейшего, на что-то еще надеялись...

Кутузова мучила мысль, что у него нет должного преемника и что без его руководства в союзных войсках все может прийти в расстройство. Отсюда, из Бунцлау, он написал накануне Александру: «Я чувствую, что ежедневно более ослабеваю; я никак не могу ехать, даже в карете. Между тем надо стараться, сколько можно поспешнее, сосредоточивать армию за Эльбою». «Надо развивать успех, наступать, пока Бонапарт не оправился... – думал он. – Увы, уже, видно, без меня...»

– Которое сегодня число? – отрываясь от мыслей, спросил Кутузов.

– Одиннадцатое апреля, ваша светлость, – торопливо сказал Кожухов.

– А что там за стук? Кажется, подъехали кареты...

Лейб-медик Виллие подошел к окну.

– Его величество государь император! И с ним, по-моему, король Пруссии...

Хозяин дома майор фон дер Марк в низком поклоне встретил августейших гостей. Князь Волконский, обер-гофмейстер граф Толстой и Сен-При остались внизу; Александр I поднялся к Кутузову лишь с королем Фридрихом-Вильгельмом.

Существует легенда, впрочем, не основательная, будто Александр I просил у умирающего Кутузова прощения. Прощения за что? За то, что вопреки желанию полководца настоял на несчастной Аустерлицкой битве, возложив после вину на Кутузова? Или за то, что не понимал и не одобрял оставления Москвы, мнимых переговоров фельдмаршала о мире, а затем знаменитого «параллельного преследования» убегающего Наполеона? Но Кутузов никогда и не надеялся на августейшее понимание своих действий. Можно даже сказать, что он не нуждался в этом.

Если Александр I не понимал Кутузова, то Кутузов прекрасно понимал Александра I. Русский император был для всех, говоря словами близкого царю Сперанского, сущим прельстителем. Для всех, даже для Наполеона, которого он очаровал уже при тильзитском свидании. Но только не для Кутузова.

Светлейшему всегда была ясна слабость лукавого властителя, хотя он искусно маскировал свое отношение необыкновенной почтительностью и сладкими комплиментами, в глаза именуя Александра «ангелом». Тонко чувствуя эту неуязвимую неискренность, император иногда терялся, не находил нужного тона, переставал притворяться и играть. Русский государь побаивался и не любил светлейшего. К его великой бабке – Екатерине II Кутузов относился совершенно по-иному.

Теперь, когда герой был не опасен, Александр мог дать волю искренней печали, которая охватывает любого смертного при виде умирания, и запечатлел на щеке Кутузова царский поцелуй. Его не остановили слухи о заразной лихорадке у фельдмаршала.

Тяжелая слеза скатилась по лицу светлейшего. Призажмурив здоровый глаз, он тихо сказал:

– Благодарю...

Александр по-французски поздравил Кутузова с падением сильной крепости Торн. Фридрих-Вильгельм глядел на светлейшего почти как его верноподданный. Еще вчера он был рабом и бесправным вассалом Наполеона, демонстративно унижавшего короля и немецкую нацию и способного посадить на прусский трон кого-нибудь из своих выскочек-маршалов. Кутузов вернул ему все. И поэтому с таким чувством Фридрих-Вильгельм воскликнул:

– Дорогой князь! Мы все молимся о вашем выздоровлении!..

Он произнес это на русском языке! Впрочем, с первых же встреч с Кутузовым король говорил с ним только по-русски, и довольно чисто, а главнокомандующий союзными армиями, изъяснявшийся на его языке, как чистый немец, отвечал ему написанными по-русски рапортами. Когда Фридрих-Вильгельм наградил Кутузова высшими орденами – Красного и Черного Орла – как восстановителя Пруссии, то предложил ему обширное имение. Светлейший учтиво отклонил подарок...

«Вот один из великих парадоксов, – с внутренней усмешкой сказал себе Кутузов, – русский император говорит со мной на языке изгнанного врага, а король Пруссии – речением родины моей...»

После отбытия царствующих особ Михаил Илларионович долго еще думал об Александре Павловиче и той резкой неприязни, какую ощущал в течение всего его царствования.

Что было тому причиной? Может быть, проницательность, которой сверх меры был наделен Кутузов? Он сказался свидетелем драматических событий 11 марта 1801 года, и хотя не участвовал в устранении Павла I, но о многом знал, а об остальном догадывался. Догадывался и о той жалкой роли, какую предоставили сыграть заговорщики наследнику – его высочеству Александру Павловичу, сделав его невольным соучастником цареубийства. Вот чем, кажется, объясняется откровенная антипатия, если не сказать больше, Александра I к Кутузову. Мучаясь виной, он глухо и мстительно не терпел тех, кто, как светлейший, мог считать его отцеубийцей.