Кутузов
Шрифт:
Дело принимало еще более плохой оборот.
Упрямый и недальновидный Александр I настаивал на границе только по Дунаю.
"Мир же заключать, довольствуясь иною границей, нежели Дунай, я не нахожу ни нужды, ни приличия", — еще в январе 1811 года писал он Каменскому. Этот рескрипт оставался в силе и для Кутузова.
Писать царю о том, что лучше пойти туркам на уступки, чем иметь их на своем левом фланге в предстоящей войне с Наполеоном, Кутузов не хотел. Он слишком хорошо знал упрямый нрав царя, который не признавал ничьих советов, особенно в делах военных.
Предшественники
Приходилось выжидать: авось царь сам поймет несвоевременность своего упрямства в сравнительно мелком вопросе.
Италинский был растерян и сконфужен: он понял свой промах, но делать было нечего.
— Надо постараться удержать подольше в Бухаресте Абдул-Гамида, — раздумывал вслух у себя в кабинете Михаил Илларионович. — Но кто бы занялся этим рыжебородым? Кто сможет сделать так, чтобы турецкому уполномоченному не очень хотелось покидать Бухарест? Андрей Яковлевич в товарищи не годится: ему шестьдесят восемь, а Абдулу — тридцать восемь. Италинского интересуют древности — вазы, черепа, кости…
— Абдулу еще рано думать о костях, он ищет мясца, — пошутил Резвой.
— Да, вполне естественно. И потом мы не знаем, кем он был до того, как стал янычарским секретарем: лоточником или водовозом.
— Если бы это был не турок, а русский, тогда сразу можно было бы сказать, чем его задержать в Бухаресте: водкой, — съязвил присутствовавший при разговоре генерал Ланжерон.
— А если был бы француз, то — женщиной, не так ли? — не остался в долгу Михаил Илларионович.
— Пусть молодой Фонтон узнает вкусы и привычки турка, — посоветовал Резвой.
Кутузов согласился с этим резонным предложением.
На следующий день Антон Фонтон доложил командующему свои наблюдения над турецким гостем:
— Абдул-Гамид любит поесть, покейфовать, не прочь выпить, и не видно, чтоб избегал женщин.
— Стало быть, как говорится, серединка на половинку? — заметил сидевший у командующего Резвой.
— Вот, Павел Андреевич, тебе и придется услаждать гостя, — сказал Кутузов. — Будешь, как они говорят, "разгонять облако скуки облаками дыма", потягивать молдаванское винцо и прочее…
— Михаил Илларионович, так я ведь не курю.
— Для пользы отечества придется.
— Вы не затягивайтесь, только пускайте дым, — посоветовал Фонтон.
— И пить я не могу…
— Самому пить как раз не надо, лишь бы гость не забывал!
— А к прочему я совсем… — смущенно махнул рукой Павел Андреевич.
— Прочее поручим Антону Антоновичу, — сказал командующий.
Шустрый Фонтон только улыбнулся, ничуть не возражая.
— Ни денежного, ни какого иного трактамента гостю не жалеть.
— А сколько положено ему пиастров в сутки? — поинтересовался Резвой.
— Двести пятьдесят. А ты делай вид, что ошибся, давай ему триста. Не обидится, не вернет!
Через несколько дней Михаил Илларионович справился у Резвого: как гость — не тяготится бездельем, не рвется ли домой?
— Нет, как будто ничего. Говорит, что ж, будем ждать: цветок алоэ ждет двадцать пять лет, чтоб улыбнуться солнцу!
— Ишь как красиво сказал!
Они на это мастера!— Гуляет, отдыхает. Вчера мой повар окрошку сделал. Понравилось. И графинчик перцовки выхлестал!
— Вот, вот, хорошо, так и держите этого ястреба!
Канцлер Румянцов, узнав о затруднениях в переговорах, предложил Михаилу Илларионовичу свой вариант: просить Молдавию по реку Серет, а взамен Валахии двадцать миллионов пиастров.
Кутузов понимал, что все дело не в турках, а в корысти тех чиновников, которые хозяйничают в дунайских княжествах, то есть в фанарских греках. Греки ежегодно делали всем сановникам Порты богатые подношения, а сами грабили Молдавию и Валахию как хотели. Они уже несколько веков грабят дунайские княжества и не хотят выпускать добычу из рук.
Фанариоты не очень дорожили Молдавией. Драгоманы Порты князья Мурузи всегда называли ее "бесполезною". О Молдавии, вероятно, можно было бы как-либо договориться, но дать взамен Валахии двадцать миллионов пиастров Порта никогда не согласится: турок скорее расстанется с землей, чем с готовыми деньгами.
Немного уладив дело с турецким уполномоченным, Кутузов снова обратил внимание на своего старого дружка, великого визиря. Михаил Илларионович решил послать ему какой-нибудь подарок. Каждый раз только справляться о его здоровье — неловко. И затем — сухая ложка рот дерет.
Однажды, сидя с Резвым, Кутузов спросил его:
— Не помнишь ли, Павел Андреевич, чем мы потчевали Ахмеда в Константинополе?
— Не помню, Михаил Илларионович. Помню, что роздали мехов и золотых вещей на двадцать тысяч рублей, а чем угощали Ахмеда — ей-богу, забыл. И его самого не представляю себе. Для меня эти османы все как-то на одно лицо.
— Нет, лицо у Ахмеда, наоборот, не как у всех: малость осповато.
— А-а, припомнил! Не очень высокий, такой волосатый. И физиономия зверская…
— Ну и что же?
— Этот осповатый разбойник хорошо дул у нас чаек!
— Верно! Вот мы ему и пошлем чайку. Пусть потешится в жару.
— И пастилы московской.
— Нашел чем потчевать турка — пастилой. У него пастила получшей нашей!
— Тогда коврижки медовой.
— Это можно!
И Кутузов послал через молодого Фонтона визирю гостинец.
Визирь не остался в долгу — прислал лимонов и сушеных фруктов. А время шло.
Кутузов продолжал деятельно готовиться к схватке с врагом в поле.
Принимая Молдавскую армию, Михаил Илларионович сразу же обратил внимание на ее снабжение. Снабжение продовольствием и фуражом вызывало у Кутузова большие опасения: оказалось, что в валашских магазинах и в крепостях на Дунае не существовало хлебных запасов, полки имели у себя только десятидневный запас сухарей. Кутузов приказал держать его в неприкосновенности. Без твердого наличия хлеба нечего было и думать начинать летнюю кампанию.
Кутузов насел на обер-провиантмейстера армии генерал-лейтенанта Эртеля, чтобы он обеспечил доставку хлеба и фуража армии. Хлеб должен был заготовляться в Подольской и Херсонской губерниях. Кутузов взял заготовку хлеба под строжайший контроль и добился бесперебойного снабжения армии продовольствием и фуражом.