Кувырков

Несколько голосов из раболепной толпы слушателей, выслушав эти речи, произнесли: «Это, ваше превосходительство, точно, это ваше превосходительство, действительно».

Кувырков был совсем в ударе; он всеми был доволен. Давно и очень давно никто не помнил его в таком приятном расположении духа.

Подали ужин. Алексей Кирилович кушал и шутил, шутил и кушал.

— Приятно, — говорил он, обращаясь к хозяину, — преприятно я провел время в вашем обществе: все умно, все почтительно, все прилично, ни задора, из всех этих бредень, одним словом, прелестно.

Ужин окончился, подали шампанское, Кувырков поднял бокал и возгласил: «Здоровье именинниц!» Гости начали кланяться именинницам и тут заметили, что их налицо только трое, а не четверо. Самой старшей не было за столом.

— Где же Вера Дмитриевна? — спросил Алексей Кирилович хозяина.

— Она, ваше пшество, не здорова!

Бухвостов в своем доме говорил Алексею Кириловичу «ваше пшество».

Много не рассуждали и выпили за здоровье больной и трех здоровых и опять присели. Произошла приятная пауза, которой воспользовался искательный Бонавентура Каетанович и с нежным участием спросил хозяйку:

— Что же такое с Верой Дмитриевной? Крепко она больна?

— Не то, чтобы очень больна, а ходить ей не велено.

— Отчего же это?

Гости считали долгом оказывать напряженное внимание к этому разговору.

— Да пустяки с нею, — отвечала мать, — но она вчера походила, и хуже ей сделалось, у нее безобразная опухоль.

— В самой вещи? — с соболезнованием спросил Бонавентура Каетанович.

Алексея Кириловича хватило как ножом и бросило из белого цвета в красный. Он нашел в вопросе Хржонжчковского нечто ужасное, — остолбенел и тем привел всех в неизъяснимое смущение. Бонавентура же Каетанович в недоумении смотрел на пораженное общество и подумал, что здесь все с ума сошли.

VI

Между тем Алексей Кирилович очнулся, отер салфеткою лоб, медленно поднялся с кресел и солидною поступью подошел к недоумевающему г. Хржонжчковскому.

— Что ты сказал? — спросил он его, дернув за плечо.

— Я ничего не сказал; решительно ничего не сказал, — отвечал Хржонжчковский. — Но если, как чувствую, я как поляк здесь почтенной русской компании напршикшил…

— Каналья! — вскрикнул вторично уязвленный Кувырков и, бросясь стремительно в переднюю, быстро оделся и, ничего не слушая, уехал.

Вечер у г. Бухвостова был расстроен. Г. Хржонжчковский, узнав от одного помощника столоначальника, в чем могло заключаться дело, хотя и рассыпался в извинениях и доказал, что он поляк, что у него вместо «в самом деле» говорят «w samej rzeczi», что в буквальном переводе значит «в самой вещи», a naprzykrzy'c значит «надоесть» и ничего более, — но все дело уже было погублено.

VII

Алексей же Кирилович Кувырков даже не слыхал и этих разъяснений и потому имел повод еще более оставаться в азарте. Иваном Грозным он приехал домой, обругал отпиравшую ему дверь кухарку и позвал Кордулию Адальбертовну.

— Бывают у вас в Польше опухоли? — спросил он экономку, крепко схватя ее за руку.

— Что вы гармидер ночью поднимаете? — отвечала спросонья недовольная полька.

— Опухоли у вас бывают? — громовым голосом закричал Алексей Кирилович.

— Ну бывают.

— В самой вещи?

— В самой вещи.

— Чудесно! Я не знал этого, однако.

— Ну то знайте.

— Ага!.. Да, да, я буду знать. А напшикшить поляк русской компании может?

— Ну может.

— Может!

— Ну может же, может.

Алексей Кирилович повернул экономку, толкнул ее за двери и, позвав кухарку, настрого приказал ей не пускать на порог Бонавентуру Каетановича и затем лег в постель, недовольный, взволнованный, раздраженный.

VIII

В доме все пошло другим порядком. Бонавентура Каетанович приходил к Кордулии Адальбертовне только после ухода Алексея Кириловича в должность и скрывался за час до его возвращения. Алексей Кирилович и слышать не мог о Хржонжчковском. Других людей он тоже не допускал к разговорам с собою, потому что после разочарования в Хржонжчковском он уже не верил ни в чью благопристойность.

— Лучше, — думал он, — я стану читать. Поздно, да ничего, начну.

И вот всех живых мучителей для него теперь заменили ему газеты: он возмущался, читая свободомысленные осуждения действий широко расставленных людей; жаловался на это, подавал записки и, не находя себе ни в ком должной энергической поддержки, решил избавиться и от этих врагов. Кувырков решил изгнать из своего дома и газеты с их направлениями.

Кордулия Адальбертовна только этого и дожидалась. Воспользовавшись этою порою общего разочарования статского советника, она сказала ему:

— О, то же то и есть: Хржонжчковский завсегда говорил, что в оныих российских денниках [4] ничего больше, як свиньство.

— Ну уж, пожалуйста! Хорош ваш и Хржонжчковский, который всем пршикшит.

— Але же, Боже, как то есть со стороны вашей глупо! — отвечала Кордулия. — Что то есть такого напршикшить? Да вы ведь сто тысяч раз сами…

— Что? Что такое я сам? — закричал, подскочив, Кувырков.

— Пршикшили и напршикшили.

— Я!.. я?.. я пршикшил и напршикшил?

4

Газетах (Польск.)

— Ну да, вы, вы, вы. Чего вы очами-то так лупаете? — Вы.

— Я очами лупаю? Я напршикшил?.. Позвольте же мне вас спросить: кому я когда-нибудь напршикшил?

— Кому? Да мне сто р'aзы, як не больше, аж даже жизни своей не рада была.

Кувырков вдруг встал и перекрестил Кордулию.

— Нечего, нечего меня крестить, меня уже ксендз крестил, — отвечала Кордулия.

— Нет, он вас плохо крестил, — я вас перекрещу. Разве вы можете это сказать, чтобы я, я напршикшил? Вы после этого пустая женщина.

Кордулия Адальбертовна расхохоталась и разъяснила Кувыркову, в чем дело.

Статский советник сконфузился, понял, что всю историю на именинном вечере, как и эту нынешнюю претензию свою, поднял не из-за чего, и, чтобы утешить фаворитку, пожелал примириться с Хржонжчковским.

И Хржонжчковский снова стал его другом и убедил его, что в родном языке Алексея Кириловича еще больше непристойностей, и спел ему песенку: «Куманечек, побывай, животочек, побывай».

— Довольно, — сказал Кувырков и добавил: — в самом деле, это черт знает что такое!